Молодость
Шрифт:
Сердце матери больно сжималось при мысли, что именно Бритяку она впервые доверила сына… Она качала головой, вспоминая прожитые годы и ничего не видя там, кроме горькой тоски. Из всех детей осталось лишь двое — Степан и Николка… Кому земли не хватало в поле, для того имелась на погосте. Такова уж бедняцкая доля.
В сени с размаху влетел Николка, придерживая в подоле рубахи свежие краснобокие яблоки. Остановленный страдальческим взглядом Ильинишны, поднялся на пальцы и вытянул тонкую шею.
— Мамка… это я для
Мальчуган как-то повзрослел за последнее время. Всем существом своим он постигал остроту грозных событий, всполошивших Жердевку, и готов был на любой подвиг ради новой жизни, о которой поведал ему Степан.
— Отец где? — одними поблекшими губами спросила Ильинишна.
— С продотрядниками зерно выгружает у Бритяка. Сердитый — не подходи… За председателя комбеда, говорит, буду действовать!
— Ох, господи… Кто еще с ним?
— Гранкин, Матрена… и этот командир, Терехов. Только Огрехова не видать…
— Куда девался?
— Не знаю. Может, в волость убежал, — Николка с гордостью посмотрел на Степана. — А братка наш смелый:: ключи: из горницы вынес и давай хлеб на подводы валить!
Мать вытерла рукавом кофты глаза.
— Не приведи, царица небесная… Смелому-то, вишь, и попало.
— Попало! Бритяк сзади подкрался, — у паренька от возмущения даже побелело веснушчатое переносье. — Я от амбара кричу: «Братка, стрели его!» Да уж поздно… Налетели, захлопали цепами. Я взял Чалую — и ходу…
Голос его сорвался с шепота, зазвенел, и Степан, точно просыпаясь, потянулся на соломе… Ильинишна замахала на Николку руками:
— Замолчи ты, пустомеля! Дай покою человеку! Жужжишь, что комар… А ему, роднешенькому небось тошно, — и глаза матери, устремленные на забинтованную голову Степана, опять наполнились слезами.
Николка исчез, но вечером явился снова, набрав у Бритяка в саду золотистых бергамотов.
— Мамка, сумасшедший сейчас приходил, — рассказывал он, высыпая груши у изголовья Степана. — Страшный такой… Черный! Видно, ждет не дождется, чтобы вырыть Афонюшке могилу…
На этот раз Рукавицын пробрался прямо в горницу Бритяка. Притихший хозяин лежал на лавке, изредка сплевывая на пол сгустки крови. Марфа спеленала его, обмотав вокруг простреленного туловища добрую половину сурового холста, и собиралась везти в городскую больницу.
На минуту взор бывшего краснорядца прояснился. Он разгладил сваленную в серый ком бороду и хитро подмигнул, будто сидел, как двадцать лет назад, у богатого мужика за самоваром. «Кум! — тронул он Бритяка за плечо, отстранив испуганную Марфу. — А товар?..» И закружился, захохотал безумно. Пошел, болтая пустыми сумками, похожими на крылья огромной птицы. На дворе уже сгущалась вечерняя мгла, и Рукавицын растаял в ней, как призрак.
— Это божье наказанье, — промолвила Ильинишна. — Бритяку помирать трудно: на нем грехи, что на шкодливом
Целыми днями сидела она у порога возле больного Степана. Отгоняла расквохтавшуюся наседку с цыплятами, перебирала спицами неоконченное вязанье, глубоко и тяжко вздыхала
Грустная, похудевшая Аринка, встречая у колодца Ильинишну, совала завернутые в рушник мягкие лепешки, куриные яйца, горшок со сметаной… Опустив глаза, спрашивала:
— Лучше ему?
— Бог даст, поправится, — сухо отвечала мать. Аринка помогала зачерпнуть воды, услужливо несла ведра к избе. Но в сени не входила.
«Ишь… задобряет, — думала старуха с неприязнью, — нас-то, грешных, обидеть можно и задобрить легко. А господь всевышний ни одной бедняцкой слезинки вам, окаянным, не простит».
Степан медленно выздоравливал. Спал он тревожно: мучили чудовищные кошмары. А пробуждаясь, лежал с закрытыми глазами, о чем-то думая и не говоря ни слова. Что-то взвешивал и постигал в эти невольные часы досуга на границе жизни и смерти. Лишь иногда спрашивал мать глухим, ослабевшим голосом, как идут на деревне дела, и снова умолкал.
Однажды к избе подъехал всадник на вороном жеребце. Легко, бесшумно спрыгнул у порога, хотя казался грузноватым. Оправляя на ходу зеленую гимнастерку, козырнул:
— Здорово, мамаша!
И осторожно прошел в сени.
«Батюшки, кто же это?» — испугалась Ильинишна,
Приезжий опустился на корточки и долго, с беспокойством рассматривал больного.
«Доктор», — решила Ильинишна, ревниво следя за каждым движением чужого человека.
Появилось новое опасение: не увезли бы Степана в городскую больницу, оставив ее, старуху, изнывать от неизвестности.
Но приезжий не собирался увозить Степана. Он вышел, расседлал коня и поставил его в холодок, где меньше донимали мухи.
— Не могу себе простить, — сказал он взволнованно, подходя к Ильинишне, — ведь я только сегодня узнал о возвращении Степана… Узнал случайно: из показаний Ефима, усмирявшего жердевских кулаков. Раньше-то я наводил справки насчет друга, а потом изверился, перестал.
Заметив, что старуха смотрит на него в недоумении, добавил:
— Я Быстров.
— Быстров?! — ахнула Ильинишна с радостью и сомнением в голосе…
Сколько раз слышала она от Степана про его друга, Баню Быстрова, пропавшего на границе! Как горячо молилась за этого неизвестного ей, но близкого человека!
— Ванюша… голубь желанный, — тихо промолвила она, смахнув заскорузлыми пальцами со щеки слезу. — Жив! Опять со Степой встретились, вышли на одну тропочку…
— Вышли! Боялся я за Степана, очень боялся…
У военкома было круглое, веселое лицо, говорил он просто, располагающе.
— Ты, мамаша, не убивайся. Доктор Маслов, который перевязывал Степана, сказал мне, что больному нужен только покой.