Молодой человек

Ямпольский Борис Самойлович

Тихо появился Миля, мальчик в плюшевой курточке, с пунцовыми щеками, по прозвищу «Миля — золотая рыбка».

У него был аквариум с каменным гротом, и пока все мальчики занимались мировой революцией и футболом, Миля был занят только своими зеркальными рыбками. Купит рыбку и целыми, днями не сводит с нее глаз и кормит ее, пожует хлеб и кинет рыбке, и смеется, и плачет, и молится над ней, и ночью, кажется, золотой рыбке и Миле снится один и тот же сон.

— О, как я тебе завидую, — сказал Миля.

— Так поедем вместе.

— Нет,

что ты, нельзя. — Миля нагнулся и понюхал цветочек.

— Почему же нельзя?

— Папа не пустит, мама не пустит, — уныло ответил Миля.

— А ты убеги.

— Что ты! — Он покрутил шеей, точно я накинул на него лассо, потом вынул гребешок и причесал свои шелковистые, мягкие, вьющиеся волосы. — Нельзя, совсем нельзя. Они с ума сойдут. Ты себе представляешь?

Дед, как всегда, сидел раскачиваясь над старой, растрепанной, желтой книгой, читаной и перечитанной. В комнате пахло свечными огарками и прахом.

— Дед, я пришел, — сказал я.

— Кто это пришел?

— Это я.

— Я не вижу, кто это «я»? — закричал дед.

Весь он состоял из тряпья, бороды, табака и хлебных крошек, запутавшихся в бороде. Окровавленные его глаза были суровы и беспощадны. Ему теперь было все равно, на чью голову призывать проклятия, лишь бы их выкрикивать. И говорил он одними проклятиями.

И теперь он, не разобрав, в чем дело, зачем меня привели, зачем я стою перед ним без шапки, стал визгливо кричать:

— Почему я дожил до этого позора? Пусть небо упадет на землю, пусть земля закроет мне глаза, чтобы я всего этого не видел!

Я тихо сказал:

— До свидания, дедушка.

А он страстно бил себя в тряпичную грудь и витийствовал.

В эти последние минуты — все еще перед глазами, но как будто уже не связано с тобой, как будто стоит вдали, неживое, нарисованное. Улица с поникшими в солнечной тишине акациями, пыльным подорожником, старыми, выцветшими афишами кажется скучной, рыжей, неинтересной, и ты уже стыдишься ее: «Как я мог тут жить!»

Скрип подвод, и лай собак, и глухой стук движка там, за рекой, на сахарном заводе, и медленные, ленивые облака. Душно, душно, тоскливо в этой пустынной, заунывной тишине!

Странно, что есть люди, которые вот сейчас, никуда не торопясь, стоят на улице и, словно приклеенные друг к другу бородами, беседуют о чем-то своем, мелком, суетливом, или, привалившись к забору, просто смотрят вдаль и щелкают семечки, или делают еще что-нибудь бессмысленное и ненужное, — сейчас, когда скоро поезд и вообще всему, всему конец.

Приехал извозчик Дуда. Залаяли собаки. Я вышел с желтым баулом. Я был в фиолетовых обмотках и кепи с наушниками, чтобы и зимой было тепло. Соседки собрались у ворот и стали удивляться: ведь он только что бегал с рогаткой и свистком, ведь он только вчера кокнул окошко, а сегодня — смотрите: уже в кепи и с баулом, стал пассажиром! И грустно покачивали головами.

Чем это еще кончится, не может же это, в конце концов, хорошо кончиться!

А извозчик Дуда, который видел столько отъездов и приездов, столько прощаний и встреч, — извозчик Дуда, сидя на козлах и скрутив из газетной бумаги толстую, как самоварная труба, цигарку, затянувшись, рассуждал: «Скольких я увез, скольких я привез — и никто еще не пожалел, что уехал и приехал».

Дуда время от времени вытягивал и крутил над клячами длинный сыромятный кнут и кричал: «Тпру, скаженные!», хотя смирные бокастые лошадки стояли как парализованные.

— Тпру! — кричал Дуда, дергая вожжами, чтобы оживить их. — Я уже вижу, вам хочется скакать сломя голову. Имейте терпение, пока люди попрощаются и наплачутся. Ничего!..

Раскидистые яблони и высокие груши глядели из сада, кусты малины казались поникшими и скучными в полуденном солнце. Все, все разрывало сердце, и так было всего жаль. И одновременно — еще более огромное, всесильное чувство отъезда, предвестие того, что ждет там… Наверно, задохся бы, если бы вдруг сказали: не надо, останься, живи здесь всегда, на этой пыльной, теплой улице.

Сколько раз это уже было, сколько раз повторялось тут и на всем свете.

Ничего я этого не знал. Для меня это было в первый раз, и казалось, что впервые, впервые в мире уезжаю я. Я уезжаю, а все остаются. Неужели они остаются? И смотришь на эти старые, постные лица: «Неужели вы остаетесь тут навеки?» И не веришь в это, а веришь в какую-то иную, путешествующую судьбу всего на свете.

Скорее, скорее уехать! Все казалось, я опоздаю, все казалось, там начнут без меня и закончат, и будет новая, великолепная жизнь, а я останусь ни при чем.

Гудел гудок на железной дороге.

— Ну что, уже наплакались? — спросил извозчик Дуда.

— Наплакались.

Дуда поднял кнут:

— Но-о, скаженные!

И сразу поднялся крик прощания, залаяла Жучка. Неожиданно тронулся фаэтон и загрохотал по булыжнику. Жучка бежала рядом, глядела на меня и мне показалось, что она плачет. Или это были мои слезы?..

До сих пор я ездил бесплатным пассажиром на запятках фаэтона, и вот впервые для меня катился фаэтон. Для меня покрикивал извозчик Дуда, стреляя в воздухе кнутом, и бежали, поднимая пыль, помахивая хвостами, клячи лошади.

Маленькие, светлые хатки в зелени огородов, оранжевые подсолнухи, прямо глядевшие в лицо солнцу, бесконечно сверкающее кипенье листвы.

О, как странно, что, уезжая, вот в эти последние минуты, когда все уходит назад, исчезает в пыли, уплывает на веки вечные, только бы и смотреть, смотреть вокруг во все глаза, а ты думаешь: скорее, скорее!

— Ну что, будешь скучать? — спросила мама.

— А что ему скучать? — отвечал за меня извозчик Дуда. — Что ему скучать, он свою цацку найдет. Но-о, безумные!