Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии
Шрифт:
Спустя четверть часа хозяин дома взбежал по лестнице, крича, что ребенок пропал. Она снова оделась и приняла участие в поисках ребенка, была спокойна и ничем не выдала себя. Немедленно после этого, без четверти четыре утра отец ребенка явился к полицейскому и сообщил, что ночью был похищен его младший сын. Поскольку в ходе дальнейшего расследования подозреваемых не было выявлено, предположили, что от ребенка избавился один из родителей. На следующий день они были взяты под стражу. При их задержании Ап., которая должна была остаться с детьми, расплакалась. Убийство ребенка вызвало в деревне очень большой резонанс, священник совершил молебен о разоблачении преступника.
Но лишь три дня спустя Ап. созналась на повторном допросе в содеянном, рассказав то, что было изложено выше. Она добавила: “Я знаю, что совершила очень плохое дело и что из-за моей лжи хозяева оказались в тюрьме. Я призналась бы в преступлении сразу, в понедельник, но боялась, что меня арестуют. Я вполне сознавала, что ребенок в реке погибнет, но я любой ценой хотела попасть домой. Мне известно, что людей убивать нельзя, я знаю десять заповедей. Я не знала, что меня приговорят за это к смерти — знала только, что посадят в тюрьму”. Поначалу она отрицала,
Супругов Антон немедленно освободили, Ап. была арестована. Тем временем, в реке был найден труп мальчика.
Тоска по дому, которую оттеснили на задний план ужас от содеянного, переживание несчастья, которое она вызвала, страх разоблачения, и, наконец, арест, постепенно окрепла снова, но не достигла предельной остроты. Находясь в тюрьме, она первое время была очень подавлена и много плакала. Когда ее спрашивали о причине слез, она говорила: “Я хочу домой”, к этому она ничего не добавляла. Вскоре ей полегчало. Обязанности, возложенные на нее, она выполняла послушно и прилежно.
Непостижимость данного казуса, противоречие между добродушным характером девушки — подростка, ее детским складом ума и жестокостью преступления привели к тому, что юристы обратились с запросом к окружному врачу, чтобы он вынес заключение по данному делу. Тот переадресовал запрос в Психиатрическую клинику Гейдельберга» [88] .
В сущности, ни о какой психиатрии речь пока не идет. Это материал, предоставленный юристами различного рода, от следователей до тюремных надзирателей. Но идет ли речь о психиатрии в истории болезни, составленной врачами? Продолжим чтение.
88
Jaspers K. Heimweh und Verbrechen. S. 34–36.
Наблюдения клиники
Физическое обследование:
«…Четырнадцатилетняя девочка — подросток невысокого роста, хрупкой телесной конституции, средней упитанности. Формы тела еще детские, грудь мало развита, волосы на лобке редкие, под мышками едва пробиваются. Менструации еще не начались. Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ей еще был предписан постельный режим, она вообще не заговаривала ни с кем по собственной инициативе. Настроение ее было заметно подавленным, она испытывала страх и много плакала. От нее нельзя было добиться ответа даже на самый простой вопрос. Она не искала ни с кем контактов и противилась любой попытке наладить с ней отношения. При этом она, однако, не проявляла недружелюбия и не была замкнута в себе — наоборот, выполняла любое требование, которое ей предъявляли, и выполняла возложенные на нее небольшие обязанности не только удовлетворительно, но и проявляя необычные для своего возраста старание, терпение и выдержку. При попытках обследовать ее она, наконец, после упорных расспросов, всхлипывая, вымолвила тихим голосом несколько слов. Стоило задать вопрос резким тоном, как она разражалась слезами, и от нее ничего нельзя было добиться. При этом никогда не возникало впечатления, что она ведет себя так от злости, из упрямства или от ожесточения — скорее, от чрезмерной детской за — стенчивости, от стеснения и робости. Это предположение подтверждает признание, сделанное воспитательнице, к которой обвиняемая постепенно проникалась все большим доверием и до некоторой степени преодолела робость по отношению к ней. Та упрекнула Ап. за недостаточную открытость по отношению к врачам, на что Ап. ответила: “Когда врачи задают мне вопросы, у меня ком подкатывает к горлу, так что я и слова не могу сказать”. За шесть недель Ап. частично преодолела свою робость и, наконец, стала давать более подробные и связные ответы. На вопросы о преступлении она, громко всхлипывая, давала те же показания, что и прежде. На вопрос о мотиве она снова сказала, что испытывала настолько страшную тоску по дому, что она уже не знала, что ей и делать; если бы она убежала домой, отец только избил бы ее и отправил назад, как он это делал с Евгением, неоднократно убегавшим от тоски по родине домой с того места, где он служил. Наконец, ей пришло в голову, что можно будет отправиться домой, если один из детей умрет, потому она и подняла руку на ребенка. Она надеялась, что никто ни о чем не догадается и все обойдется, но когда ее хозяева оказались в тюрьме, она во всем призналась. От нее потребовали письменных показаний. Она написала хорошим почерком без орфографических ошибок следующее: “Мать сказала мне, что я должна пойти в услужение к супругам Антон. Я с охотой согласилась. Мать уложила мои вещи и проводила меня в Н. Дети не сразу меня приняли. На второй день я почувствовала тоску по дому. В следующее воскресенье после пасхи я пошла домой к родителям. Когда пришла, мать моя была в церкви. В полдень мы с матерью отправились в Г. По дороге я сказала ей, мне хорошо у Антонов, но я сильно тоскую по дому и хотела бы вернуться. Мать ответила, что дома я ей не нужна. В четыре часа я одна вернулась в H., но тоска по дому меня не оставляла. На следующее воскресенье меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что тоскую по дому. Она сказала, что тоже была вынуждена идти в люди. Она посоветовала мне усердно молиться, быть старательной и послушной, тогда тоска по дому пройдет. Когда ей было пора уходить, я проводила ее до Ф. Стоило нам расстаться, как меня снова охватила тоска по дому. Восемь дней спустя я сказала Антонам, что они должны отпустить меня домой, они ответили, что я не могу оставлять на них детей каждый божий день, что уже поздно, и я должна остаться. На следующее воскресенье мне пришла мысль убить младшего ребенка. Я подумала, что если его не станет, мне можно будет идти домой. В три часа утра в воскресенье я взяла ребенка и бросила его в реку, а потом вернулась в дом. Только три дня спустя я сообщила, что убила ребенка. Я сказала это не сразу потому, что думала — меня посадят. Сразу после этого полицейский отвел меня в тюрьму. После этого я очень раскаивалась в содеянном. Спустя 10
89
Ibid. S. 36–37.
Врачи попросили девочку рассказать, что она думала и чувствовала перед убийством, во время убийства и после убийства. Есть ли в таких расспросах что-то специфически психиатрическое? Едва ли… Такие вопросы ей мог бы задать и школьный учитель. На эту мысль наводит и то, что дальше психиатр принимается проверять уровень знаний у преступницы и даже… заставляет ее писать сочинение.
«Знания девочки, в общем, вполне соответствуют ее возрасту и полученному образованию. Способность к счету и знания в этой области — значительно выше средних. Знания ее в прочих областях скудны. Она ничего не знает о войне 1870–1871–х годов. Из стран Европы может назвать, кроме Германии, только Италию и Францию, после долгой заминки — Силезию. О родных местах знания лучше. Она способна назвать притоки Некара, знает Катценбукель, называет число жителей деревни, а также много соседних деревень и городов. Знает части света, единицы мер и весов, календарь, религиозные праздники и обряды, знает сельскохозяйственные культуры. В ответ на требование написать сочинение о пасхе она предоставила такой текст: “На пасху я была с сестрой в Т. Там было очень хорошо. Погода тоже была очень хорошей. Мы также видели множество прекрасных вещей. Там были и многие другие люди из нашей деревни. Мы были также в церкви. Господин пастор проповедовал очень хорошо. Природа была очень красивой. Деревья и цветы цвели. Нам очень понравилось. Мы были очень усталыми, когда вернулись домой. Гейдельберг, 31 августа 1906 г. Ап. С.” Обычные понятия о нравственности также не чужды обвиняемой. Она знает, что нужно любить своих врагов, что нельзя лгать и красть и т. д. Вопросы, которые заставляют ее вспомнить о ее нынешнем положении — например, о родных местах, родителях, братьях и сестрах, а также те, которые каким-то образом связаны с совершенным ею преступлением, — всякий раз вызывают новые потоки слез. Однако аффект раскаяния у нее, хотя в каждый отдельный момент и очень силен, непродолжителен и неглубок» [90] .
90
Ibid. S. 37.
Вильманнс не был бы Вильманнсом, если бы он не отметил — походя — в истории болезни примитивность душевной организации Аполлонии. Будучи рафинированным интеллектуалом, он испытывал презрение к неучам и вообще к натурам неразвитым, и однажды выразил это презрение в потрясшем молодого Ясперса определении: «Нормальность — это легкая форма слабоумия». Вильманнс не желал мириться с так называемой «массовой культурой», которая уже вполне сложилась на рубеже XIX и XX веков. Он не желал считать «нормой» человека- недоучку, неразвитого в интеллектуальном, моральном и эстетическом плане. Он вполне по — просветительски считал нормальным только высокоученого и одаренного человека. Ясперс воспринял от своего научного руководителя этот взгляд на людей, постоянно требующий от них большего, и специально занялся позднее вопросом о том, что представляет собой человеческое величие. А в описываемый период — тогда, когда замышлялась и писалась диссертация «Тоска по родине и преступление» — у К. Ясперса произошла такая беседа с наставником:
«В одной из бесед Вильманнс следующим образом выразил парадоксальную природу понятия “болезнь”: “Так называемая нормальность — не что иное, как легкая форма слабоумия”. Логически это означает следующее: объявив нормой умственную одаренность, мы должны будем признать, что большинство людей слегка слабоумны. Но мера здоровья это нечто статистически среднее, то есть свойственное большинству; соответственно, легкая степень слабоумия это и есть здоровье. Тем не менее, говоря о легкой степени слабоумия, мы всякий раз подразумеваем нечто болезненное. Следовательно, нечто болезненное есть норма. Таким образом, “здоровое” — синоним “больного”. Такой логический ход мысли завершается очевидным распадом обоих понятий, независимо от того, основываем мы их на оценочных или среднестатистических суждениях» [91] .
91
Ясперс К. Общая психопатология. М.: Практика, 1997. С. 936.
Деревенская девочка — преступница, конечно же, была нормальна— то есть страдала, по мнению Вильманнса, легкой формой слабоумия. Что и подтверждают следующие пассажи из ее истории болезни.
«О настоящем, глубоком раскаянии, основывающемся на полном представлении о последствиях и значении поступка, не может быть и речи. Признаки, указывающие на ужасные свойства характера, в клинике ни разу не проявлялись. Даже когда она преодолела свою робость, она осталась послушной и скромной. Она никогда не пыталась вызвать интерес к себе рассказами о преступлении, а скрывала содеянное от других больных, опасаясь рассказывать им. Когда одна из санитарок по указанию врача завела речь об этом, девушка сразу разрыдалась. С больными у нее сложились хорошие отношения, она была мягка и уступчива. Несмотря на то что возникало много поводов для ссор, она никогда в них не участвовала; только однажды она пожаловалась — с полным на то основанием — на враждебное поведение одной девушки, очень низко стоящей в нравственном отношении. Вообще, она верно оценивала окружающих, присоединялась к тем больным, которые добросовестно работали, и помогала им без всякого принуждения.
Настроение ее, которое поначалу было столь подавленным, постепенно несколько улучшилось. Приступы горя стали значительно реже, они возникали, как правило, по вечерам — и тогда она тоже часто отказывалась от пищи, ложилась спать натощак и часами плакала в одиночестве. Тогда она регулярно жаловалась, что тоскует по дому. Постепенно это полностью прошло. Хотя у нее сразу же текли слезы, стоило только упомянуть про ее родину, но, не участвуя в таких разговорах, а тем более, общаясь с санитарками и больными, она была весела и бодра. Порой она была способна даже к непринужденной болтовне.