Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

Перцев Александр Владимирович

Наконец, она дала такие показания, которые, в основном, оставались в дальнейшем без изменений. В то утро у нее внезапно возникло острое желание уйти; она около десяти раз ударила ребенка кулаком по голове, в лицо, в область носа и рта, после чего вынула его из колыбели и дважды ударила затылком о землю. Поскольку ребенок обделался, она обмыла его и переодела в чистую рубашонку. Вскоре она еще раз ударила ребенка в лицо, стала зажимать ему рот, а потом сдавливала ему ребра, тряся его в колыбели. Она неоднократно заявляла, что намеревалась убить ребенка, так как это казалось ей самым надежным способом избавиться от работы в людях.

Пребывая в тюрьме, она высказывала все больше жалоб на своих хозяев, на их дурное обращение с ней, что противоречило ее прежним собственным показаниям, а также показаниям самих хозяев. Она снова и снова выражала тоску по родительскому дому. Когда конвоир отводил ее в тюрьму, она предприняла

неудачную попытку сбежать от него. Она попросила дать ей книгу псалмов и декламировала стихи оттуда судьям, чтобы они отпустили ее на свободу. Свое преступление она видела в том, что била ребенка. Она рыдала, но явно больше от неприятностей, причиняемых пре — быванием под арестом, чем от раскаяния. Когда ей поставили в вину великое злодеяние, она, плача, заявила, что признает свою вину и поклялась никогда больше не сходить с праведного пути, умоляя простить ей грех.

Юристам, которые вели следствие, она показалась еще совсем ребенком — девочкой с неплохими душевными задатками. Она давала быстрые и точные ответы на вопросы, продемонстрировала хороший и быстрый ум. Как только речь заходила о ее злодеянии, она принималась плакать, но до настоящего раскаяния, кажется, дело так и не дошло.

О ее характере отец сказал, что она порой проявляла строптивость, но никогда не лгала, всегда жила в мире со своей младшей сестрой, а в свободное время, оставаясь наедине с собой, была вполне жизнерадостной. Мать называет ее добродушной и правдивой, считая, что она была старательна и послушна. То же подтвердили другие.

Ее учитель показал, что она проявила мало прилежания, внимания и сообразительности, причиной чему является ее неважный слух. Она всегда была тихой, необщительной, ладила со своими одноклассницами, но во время молитвы была невнимательна. Неправды она никогда не говорила. Отличаясь хрупким здоровьем, она с детских лет часто имела проблемы с желудком. Пять лет назад у нее было гнойное воспаление уха, которое и стало причиной тугоухости; следствием его являются продолжающиеся выделения из уха. Проведенная экспертиза исключила врожденное слабоумие. Обвиняемую признали невменяемой на момент преступления вследствие сильной тоски по дому на фоне соматической болезни и детской стадии развития, о приговоре, который вынес суд, не сообщается» [95] .

95

Jaspers K. Heimweh und Verbrechen. S. 40ff.

Как видим, ничего нового нет. Все те же жуткие девочки с «хорошими душевными задатками». Ностальгия — без внешних проявлений. Описание телесных недугов — без всякой связи с чем-либо: они не могут быть причиной убийства либо причиной ностальгии. Никакой психиатрии.

Таковы же и истории болезней поджигательниц,почерпнутые диссертантом К. Ясперсом из литературы. Достаточно одной, чтобы получить представление обо всех.

«Рихтер, 1884. О юных поджигателях. Юлиане Вильгельмине Кребс было 14 лет. Из семи братьев и сестер в ее семье одна сестра была хромой, один брат глухонемым и полностью парализованным. Перед тем, как родить ее, мать была так сильно напугана собакой, что даже на некоторое время слегла. С раннего детства девочка была маленькой, слабой, страдала золотухой. Лицо вытянутое, бледное, низ живота вздут, язык обложен. До 8 лет Enuresis nosturna. С детства была склонна к болезням, часто страдала головной болью, в особенности после физических усилий. Шейные железы часто были увеличенными, часто страдала острой болью и шумом в ушах, были выделения из ушей. В школе часто замечали, что она становилась раздражительной, кровь у нее приливала к голове. Часто не могла посещать школу из-за головной боли. На момент совершения преступления ее физическое развитие находилось еще на детской стадии: срамные и подмышечные волосы отсутствовали, грудные железы не развиты, менструаций нет.

Родители ее были порядочными, много трудившимися людьми, заботившимися о ее воспитании. Их бедность не позволяла приглашать к дочери врача и лечить ее. Последние два лета перед тем, как поступить на работу прислугой, она пасла коров.

Она была любимицей родителей, братьев и сестер. Они описывают ее как миролюбивую, кроткую и послушную девочку, ни к кому не питавшую злобы. Школьные учителя и священник хвалят ее в один голос. Умственные способности в норме. Знания, требуемые в школе, у нее есть, но разум ее не особенно развит. В умственном отношении она — большой ребенок.

За четыре дня до совершения преступления она начала работать няней в доме, который находился в часе ходьбы от ее родной деревни. На работу она отправилась в невеселом настроении, но

не противясь. Она впервые оказалась вне родительского дома и быстро почувствовала разницу: у чужих людей с ней обращались более сурово и требовательно, все время подгоняли, требуя все “делать поживее”. Хозяйка не приняла ее привычку все обговаривать и делиться впечатлениями, она резко обрывала ее. К тому же вскоре после поступления на работу чужие люди сказали ей, что она нашла себе плохое место. Наконец, она совершенно не привыкла быть одной: раньше ей целый день напролет приходилось проводить время в окружении множества сестер и братьев, а ночью она спала в кровати вместе с одной из сестер. Из-за всего этого она была выбита из колеи, стала испытывать страх и тоску по дому. Она стала опасаться, что ее страх и тоску по дому заметят. Наедине с собой — когда ходила по воду или вечером, ложась спать — она давала волю слезам. Чтобы скрыть это, она промывала глаза холодной водой. У нее пропал аппетит. Накануне пожара она ела так мало, что хозяйка спросила ее, не боится ли она чего-либо. Она дала примечательный ответ: “Нет, мне не страшно, на воскресенье мне хотелось бы пойти домой”. Позднее она показала, что, конечно, испытывала сильный страх, но стыдилась признаться в этом. Сразу после этого ей пришлось выйти и выплакаться. Свидетели, которые показали себя способными зафиксировать симптомы подавленного настроения, на прямой вопрос о том, существовала ли тоска по дому у девушки, утверждали, что ничего подобного не замечали.

В день преступления — на четвертый день после начала работы — девочка ждала свою мать, которая должна была принести ей сундучок для вещей. Сказав об этом своей хозяйке, она получила резкий ответ, что сундучок ей ни к чему. Продолжая ожидать прихода матери, она отправилась по воду в полдень, и вдруг отчетливо услышала голос матери. Она остановилась и оглянулась, а когда поняла, что обманулась, заплакала навзрыд. Пребывая в таком настроении, она в тот же день пришла к мысли о поджоге. Мысль посетила ее внезапно и полностью завладела ею; ей сразу же стало ясно, как все надо сделать. Ею двигало стремление избавиться от страха, она не знала, как иначе можно помочь себе. Эта мысль никак не оставляла ее, и через три часа она осуществила задуманное. Она бросила тлеющий уголек туда, где, как ей было известно, лежал корм для скота, сухой и горючий. Потом она, по ее словам, подумала: “Загорится или нет, все равно”. О возможных последствиях своего поступка, о его преступном характере, об опасности его для жизни ребенка, который лежал в верхней комнате, она не подумала. Совершив свое деяние, она продолжила заниматься домашней работой. Когда начался пожар и поднялся шум, она помогала спасать имущество. Когда ей устроили допрос, она отрицала, что устроила пожар. После того, как она пришла домой, уволенная сразу же после пожара, она заболела. У нее совсем пропал аппетит, она жаловалась на боли в голове и в суставах, ей пришлось несколько дней пролежать в постели, хотя накануне поступления на работу и во время ее она не чувствовала себя больной. Во время допроса, который ей учинил жандарм, она созналась в преступлении после упорного отрицания. После ее ареста допрос неоднократно откладывался из-за ее плохого самочувствия: она чувствовала сильный шум в ушах, “словно грохочет гроза”. Ее соседка по камере показала, что девочка однажды подскочила и закричала: “Вот они бегают вокруг, сволочи!” В другой раз она закричала:

“Господи, что это был за треск у меня в ушах?” В тюрьме она перестала чувствовать прежний страх и тоску по родине. Она проявила раскаяние. Уже тогда, когда вспыхнул огонь, она перепугалась и почувствовала угрызения совести. Позже она признала, что с ее стороны это был плохой, очень плохой поступок, и она никогда в жизни больше не совершит такого» [96] .

И вот, наконец, титанический труд закончен — в диссертации приведен обширный «материал наблюдений» из историй болезней семи девочек — подростков, совершивших от ностальгии убийства и поджоги.

96

Jaspers K. Heimweh und Verbrechen. S. 47 f.

О ценности этого «материала наблюдений» самого по себе мы уже составили свое представление.

Какие же выводы сделал на его основе К. Ясперс?

Выводы эти крайне осторожны, размыты и противоречивы. Конечно же, диссертант ни на чем не настаивает и ничего не провозглашает. Он заканчивает диссертацию сомнениями, как и подобает любому ученому, который осмысляет интересный, но недостаточный материал.

Сомнения диссертанта должны убедить ученый совет, что он вовсе не отвлеченный теоретик и уж тем более — не философ. Он ученый — медик, который привык работать с наблюдаемыми фактами. А если эти факты осмыслять хорошенько, то во всем приходится сомневаться.