Молодые львы
Шрифт:
И рядом с ним будет Хоуп. Он чувствовал себя немного виноватым, собираясь строить свое личное счастье в то время, когда его товарищи переживают ужасы войны. Однако, если он, Ной, откажется от семейной жизни, это нисколько не приблизит поражение Гитлера и не ускорит капитуляцию Японии. К тому же Хоуп так настаивала.
Но ведь Хоуп так любит своего отца, а он убежденный пресвитерианец, церковный староста с твердо укоренившимися в сознании суровыми религиозными принципами.
Она ни за что не выйдет замуж без согласия отца. «О боже, – думал Ной, уставившись на капрала морской пехоты, который, развалившись на сиденье, спал с
Вот в окне показался кирпичный завод и замелькали тесно жмущиеся друг к другу унылые заснеженные улицы с пирамидальными крышами домов. А вот и Хоуп, она стоит на платформе и старается взглядом отыскать его лицо в мелькающих замерзших окнах.
Он на ходу спрыгнул с поезда, прокатился по скользкому снегу, стремясь удержать равновесие, взмахнул руками и чуть было не выпустил из рук потертый саквояж из искусственной кожи. Какой-то пожилой человек с чемоданом ядовито заметил ему:
– Это лед, молодой человек, лед, на нем не танцуют.
Хоуп спешила ему навстречу. У нее было бледное, встревоженное лицо. Остановившись в нескольких шагах, даже не поцеловав его, она воскликнула:
– Боже мой. Ной! Тебе нужно побриться.
– Вода замерзла, – бросил он с раздражением.
Некоторое время они стояли друг против друга в нерешительности. Затем Ной быстро огляделся вокруг, стараясь определить, одна ли она пришла. На станции сошло еще несколько пассажиров, но было очень рано, их никто не встречал, и они уже спешили к выходу. Вскоре поезд отошел, и, если не считать пожилого мужчины с чемоданом, Ной и Хоуп остались на станции одни.
«Нехорошо, – подумал Ной, – они послали ее, чтобы она сама сообщила мне неприятную весть».
– Как доехал? – стараясь скрыть смущение, спросила Хоуп.
– Отлично, – ответил Ной. Она казалась какой-то странной и холодной; на ней было старое короткое пальтишко из толстой клетчатой ткани, а на голове туго повязанный шарф. С холодных вершин дул северный ветер, насквозь пронизывая его пальто, словно оно было из тончайшей ткани.
– Значит, проводим рождество здесь? – спросил Ной.
– Ной… – тихо, дрожащим голосом произнесла Хоуп, стараясь скрыть волнение. – Ной, я еще не говорила им.
– Что? – упавшим голосом спросил Ной.
– Я не сказала им ничего: ни что ты должен приехать, ни что я хочу выйти за тебя замуж, ни что ты еврей, ни что ты вообще существуешь.
Ной проглотил обиду. «До чего же глупо и бессмысленно проводить так рождество», – подумал он, глядя на неприветливые вершины.
– Ну что же, – ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать. Но Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе, с озябшим на утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. – Пустяки, – добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому гостю, разбившему вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. – Не беспокойся об этом.
– Я все собиралась сказать, – начала Хоуп так тихо, что сквозь порывы ветра он с трудом различал ее слова, – я даже пыталась вчера вечером все рассказать отцу… – Она тряхнула головой и продолжала. – Мы пришли домой из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на кухне, но тут вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда. Они заговорили о войне, а брат такой болван – стал уверять, что евреи не воюют, а только наживаются на войне. А отец
– Ничего, ничего, все в порядке, – тупо повторял Ной, машинально натягивая перчатки на озябшие руки. «Нужно позавтракать, – подумал он, – и выпить чашку кофе».
– Я не могу больше оставаться с тобой, – сказала Хоуп. – Мне пора возвращаться. Когда я уходила из дому, все еще спали, а сейчас они, наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна пойти с ними в церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине.
– Правильно, так и сделай, – с неестественным оживлением проговорил Ной.
– На той стороне улицы есть отель. – Хоуп показала на трехэтажное здание шагах в пятидесяти. – Там можно позавтракать и отдохнуть. Я приду к тебе в одиннадцать часов. Хорошо? – озабоченно спросила она.
– Отлично, кстати там и побреюсь, – просиял Ной, как будто ему только что пришла в голову блестящая идея.
– Ной, милый… – Подойдя ближе, она прикоснулась руками к его лицу. – Мне так жаль. Я подвела тебя, я подвела тебя.
– Глупости, – мягко возразил он, – глупости. – Но в душе он знал, что Хоуп права. Она действительно подвела его, и это его не столько огорчило, сколько удивило. На нее можно было всегда положиться, она была такой мужественной, такой искренней и сердечной по отношению к нему. И к чувству разочарования и обиды, которое принесло ему это холодное рождественское утро, примешивалось и другое чувство: он был рад тому, что она хоть раз провинилась. Он был убежден, что не раз подводил ее и будет иногда подводить и в будущем. Теперь они в какой-то степени сквитались, и впредь ему будет за что ее прощать.
– Не беспокойся, дорогая, – улыбался он ей, грязный и уставший, – я уверен что все будет хорошо, я буду ждать тебя там. – Он жестом указал на отель. – Иди в церковь и… – он печально усмехнулся, – помолись за меня.
Она улыбнулась, еле сдерживая слезы, потом повернулась и быстро зашагала своей твердой походкой, которую не могли изменить ни тяжелые боты, ни скользкая дорога, к дому, где колеблющийся отец и разговорчивый брат, вероятно, уже проснулись и ожидали ее прихода. Ной смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, затем поднял саквояж, пересек скользкую улицу и направился к отелю. Открыв дверь отеля, он остановился. «О боже! – вдруг вспомнил он. – Я забыл поздравить ее с рождеством».
Было уже половина первого, когда раздался стук в дверь маленькой мрачной комнаты с облезлой крашеной железной кроватью и разбитым умывальником, которую Ной снял за два с половиной доллара. На праздники теперь осталось три доллара и семьдесят пять центов. (Правда, обратный билет до Нью-Йорка он уже купил.) Он не рассчитывал, что придется платить за комнату. Впрочем, с деньгами не так уж плохо. Питание в Вермонте, как он убедился, стоило недорого. За завтрак из двух яиц он заплатил всего тридцать пять центов. Подсчитав деньги, он тяжело вздохнул. Война, любовь, варварское деление на евреев и неевреев, возникшее почти за две тысячи лет до этого сурового рождественского утра, естественное нежелание отца отдавать свою дочь незнакомому человеку, а тут еще приходится ломать голову, как прожить праздники, когда в кармане осталось меньше пяти долларов.