Молоко волчицы
Шрифт:
И в крошечном, не по его фигуре, блокнотике Сучков черкнул карандашом: Уланов - аннулировать Советскую власть... Есаулов - ...Долго думал начальник НКВД, никак не подступишься к станичному Робеспьеру. А валить его надо - еще со времен раскулачивания Михей вставляет палки в колеса Сучкову, показывая его несостоятельность. Лишь на третьем ораторе Сучков против фамилии Есаулова старательно вывел: антипартийные слова... Поскольку слов таких не было, обвел написанное кружочком, что означало: не на сейчас, а на будущее. Дело Уланова спешное.
На допросе Уланов не только не отрицал свою "идею", но старался втолковать, вдолбить ее в голову
– Значит, имеешь желание пострадать?
– спросил под конец Есаулов.
– За народ, за идею. Но страдать мне осталось не долго: вот-вот придет ответ на мое письмо от Якова Давидовича, газета рассудит.
– Адрес-то у него сменился, у Якова Давидовича, что ж ты газету не читаешь - он уже поди на да-альнем востоке. Смотри, кабы не встретиться там вам в одном бараке. Последний раз говорю: откажись письменно от своей брехни, мол, нашло затмение, пожалей семью. В партии тебе делать нечего. И в колхозе. Ступай.
Из партии Уланова исключили. С мнением следователя Михей не согласился - Яков вполне нормальный. Председатель стансовета предложил отправить его с семьей на выселки, верст сорок от станицы, в Киркиля или в Буруны, землю пахать, лечение от всякого бреда верное.
В НКВД скорректировали предложение Михея, который сам давно на заметке: отправить Якова без семьи, на казенные харчи, куда Макар телят не гонял, в Восточную Сибирь, на пять лет.
Туда бы и Михея пора, да материал не весь подобран, а пока Есаулова сняли с поста председателя стансовета и выбрали председателем колхоза имени Тельмана.
ВРАГИ НАРОДА
Давно собирался Михей Васильевич к егерю Игнату Гетманцеву - была еще одна думка - и наконец выбрался. Домик егеря стоял в самом сердце Чугуевой балки - одной из многочисленных промоин, сбегающих в Подкумскую долину. Сверху балка похожа на рыжий хвост огромного быка, снизу - на его чудовищно мощный лоб, заросший лесом. Скалистые ребра, поросшие ясеневой и кизиловой шерстью, источают ледяные родники, собирающиеся в звонкую речушку.
С детства знает Михей эти яры, сизую дымку, смирное осенью солнце, трепетный, сторожкий шелест тонких в тесноте общежития деревьев, волнующий страх одиночества. В плен берут пни, засевшие в лопухах и лилиях, резкий, предупреждающий крик сойки, кости, полузанесенные песком, близкая - рядом, но недоступная синь неба, медленно текущая над балкой глубокой рекой.
Сказать по правде, Михей хотел бы здесь умереть, пусть неприметно зеленеет могила-холмик, а памятником будет гора в прохладных зарослях, в блестящем поту кварцевых жил, с множеством потаенных балочек, где ржавеют старые гильзы, штыки, монеты.
Егерем тут был когда-то и Михей, с Игнатом же, до революции, после службы.
На свежей нетоптаной полянке конь остановился, упирается, Пронизанный полуденным светом лес обдавал запахом созревающих для осеннего полета листьев. Речушка звенит глухо - под буреломом и сушняком, как некогда подо льдом. Всаднику не по себе. Он на открытом месте. А конь зря не остановится. Михей присмотрелся к вековой иве, космато загораживающей тропинку.
– У робел?
– вышел из-за ивы Игнат Гетманцев.
– Я давно за тобой слежу.
– Помнишь подъесаула Маркова, что на германской любил часовых заставать врасплох, пока один не пропорол его штыком?
– злится Михей за страх.
– Я же стреляю скоро и метко.
– Думал, какой клад ищешь, болтали, что атаманская сотня зарыла тут два пуда золотой монеты.
– Я ж в атаманской сотне не служил!
– прячет Михей кольт.
– Не серчай, служба у меня такая - людей проверять, браконьеры тут с ума сходят - восемь медведей осталось в лесу, ну и ходят вокруг них с ружьями. Поехали наверх, я там кулеш варю.
Лесная дорога уходит круто в небо. Наверху ковыльные курганы, и будто сразу за ними острые папахи Белых гор. Стреножили коней, пустили их на траву, присели к костру.
В станице на егеря смотрели как на палача. Будто из-под земли, возникал там, где казаки воровски рубили лес. И давно он приговорен станицей к смерти, только никак никто не мог решиться на исполнение приговора. Неудивительно, что говорили о нем, будто жестокостью он жену в гроб вогнал.
Буро-красное лицо, пронзительные, как стволы ружья, глаза, кожаный пиджак, пахнущий звериной псиной и лесными цветами, болотные сапоги, кинжал и винтовка. В станице бывал он редко, ходил по базару, пил вино с горцами-объездчиками и уносился в свои владения - балки с таинственными лесами, позолоченными траурным солнцем осени, припорошенными зимой, подернутыми весенними туманками, синими, настороженными, как уши боевого коня.
Был Игнат лихим кавалеристом в полку Михея, хорошо брал языков, но после прекращения огня проиграл в карты гимнастерку вместе с орденом. Наказали его так: перестали замечать, демобилизовали. Ушел Игнат с женой охранять сказочное добро - горы, леса, дичь. В Долине Очарования, так все больше называли балку, близ развалин старинной крепости стоял их белый домик. По свидетельству Игната, однажды он нашел жену мертвой, будто ударилась в припадке об угол стола. Следствие это подтвердило. Но толков и пересудов было немало, тем более что и похоронил он жену не на общем кладбище, а в чудесной балочке, где вечно журчит родник и лепечут нарядные белолистины. Бабушка Маланья Золотиха рвала кизил и видела: сидит егерь на могиле и так горько убивается, так плачет, что станичники решили: кается, убил жену, изверг. Иные говорили, что ходит к нему покойница в лунные ночи на свидания, только глаза у нее закрыты и грудь ледяная.
Раз в грозу девчонка отбилась от подруг в лесу. Из ущелья выползала темноголовая ночь. Девчонка набрела на домик егеря. Пугало отсутствие окон. За глухими стенами чудились котлы кипучие, ножи булатные. Гром раскалывал горы, как рафинад для исполинского чаепития. Буйствовали, как казаки на земельной сходке, чистопородные дубы, прочищенные, словно в парке. Девчонка кинулась бежать. Егерь догнал ее и привел в домик. Внутри тепло, лампа горит, пахнет медом и горькой калиной, а окна заложены кирпичом. Игнат накормил девчонку, показал, как запереть дверь, позвал ей на забаву из-под кровати ручного ежа и уехал в блеске молний и шуме воды. Утром он привез ее в станицу, когда сотни людей вышли искать пропавшую. "У, зверюга!" - ругались люди при виде лесника, вырвав у него девчонку, держащую в косынке ежа.