Молоко волчицы
Шрифт:
И прекраснейшая для Глеба картина: нива, зеленая, молодая пшеница, течет перекатными, скатными волнами, зеленее моря, свежее неба; наливается колос майским молоком матери-земли, а ты стоишь грудью вровень с живыми колосьями и молишь пресвятую владычицу, чтоб, не дай бог, градом или сушью не ударило; от зари течет ласковая розовая река - ветерок; мир, тишина, покой - я тревожная радость жизни...
Мрачен Глеб. И мрачен дом волчицы.
Млечный Путь. Поеживались звезды. Колкий снег. Похрустывала тишь.
Неразгаданная глубь ночи плывет в синем задумье дымом из уснувших труб. Во дворе еще стоит его последнее
– В яр их, ваше благородие!
Оглянулся - от черта только хвостик вильнул. Оглобли арбы подняты, крестом распластались на звездах. И как кресты переплеты окон. Допил из горлышка сбереженную водку и лихо потащил арбу со двора - не оставит супостатам. В подобную ночь когда-то привез он ее во двор и теперь сам увезет со двора - круг сомкнулся.
Провалился в сугроб, потерял шапку волчьего меха, не остановился - в Германии оденут раба! Безжалостно радуется мучительным скрипам колес.
Ни души.
Как блещет ночь!
Тьма впереди и сугробы. Пар валит от хозяина - тяжела арба в старости.
Мга наползает. С шипом змеиным колол ветерок нос. Падает с веток серебряный иней. Мучителен скрип колес.
И, ей-богу, имей я пудов двести меди - так бы и припечатал их к станичной площади, Арбу и Хозяина в оглоблях: колеса на один бок, шапка падает на другой, глаза - на лоб, ямы, рытвины, колдобины, гранитный холод одиночества и волчий вой в трагическом звездном пространстве.
У Синего яра крутятся снежные вихри, а выше яра звездоглазая ночь. Донесся снизу гробовой стук упавшей арбы.
Снег набился в сапог. Мелькнули какие-то тени. Кинулся назад - от волчьей стаи, к людям, улицам, печным дымам.
В хате матери грел руки над огоньком каганца - с пару сошлись. На стене отчетливо проступила сытая рожа немца Лютера - игра теней и света. Слиток маузера натер на животе мозоль. Пора доставать его - стало ясно: утром войдет в немецкий магазин и в упор застрелит хозяина, за все рассчитается, а то он казака хотел подмять, подлюка! Но раньше пойдет к источнику и вволю напьется шипучего, ослепительного нарзана - уже и забыл, когда пил, все некогда!
Снились ему кони. Потом хлынули океанские воды разлива, закричала на дереве Мария, превратилась в огромную иволгу, он проснулся и уже лежал без сна, скрючившись от холода.
Еще одно утро - сколько осталось ему?
Вьюга. Вьюга. Над оледеневшей речкой стыло качаются голые вербы. Тусклой бляхой полицейского проглянуло солнце и опять утонуло в мглистой хмари.
Уходят из дома квартиранты, укутанные во все, что нашлось. Скарб уложили на тачку. Девки взялись за дышло, отец толкает сзади. Потащились, не оглядываясь, искать пристанище. Кто пригреет их? Маша, милая, добрая. Маша, молодость ты моя! Уйти бы с тобой к батюшке тихому Дону или к матушке Волге, жить в еловой келье, разговор вести с жеребятами и пчелами, воду пить ключевую, сеять овес и гречиху.
Но с одним ртом на семь обедов не поспеешь. Ушли. И ничто не возвращается. Все дни Глеб клял жизнь - губы только за ночь отошли. И снова мысленно прокричал небу, горам, миру:
– Проклинаю!..
В маузере пятнадцать патронов. Такое количество смертей могло еще стать спасительным
Лютера в магазине не оказалось - за товаром уехал, стерва. Тогда решил обмануть ресторатора "Гранд-отеля" - напиться и застрелиться, не заплатив. Но ресторатор еще из окна увидел человека со странностью мороз, а он без шапки. Тогда Глеб поднялся на четвертый этаж, где был буфет для чистой публики. План и там рухнул сразу - деньги спросили вперед. Со зла чуть не учинил стрельбу. Хотелось и маузер проверить - ведь из него не сделано ни одного выстрела. Но как-то неловко на виду у всех вытаскивать большой, как обрез, пистолет. Потоптавшись у стойки, вышел.
Горели медные бра. Зиял лестничный пролет. Банкрот стоял на кафельной мозаике площадки. Только перевалиться через охранную решетку - и маузер не нужен. Заглянул вниз, забыв, что с детства страдал боязнью высоты, не мог стоять на балконе трехэтажного дома - тянуло вниз.
Страх вползал в жилы рук медленными змеятами. Быть так далеко от земли! Вдруг обрушится лестница, здание упадет, бомба влетит? И заспешил вниз, к земной тверди, и чуть не упал, споткнувшись. "Господи, поддержи!" Боясь пролета, полз раком, на четвереньках, прижимаясь к капитальной стене. Вызывал удивление у немцев, идущих пить свой утренний шнапс. Веником бородки мел лестницу с зеленым ковром, придавленным яркими прутьями. Полз, как ящер пермской эпохи, вернувшись в четвероногое состояние. Полз и по вестибюлю, и когда достиг матери-земли.
– С утра нажрался!
– накричал на него старик швейцар.
Под отелем - кабачок "Будь здоров". Глеб подсел к пьяным грекам в козьих одеждах, в чарыках с остро загнутыми носками, стянутыми ременными ушивальниками. Жадно допил чью-то кружку. Ему налили доверху. Стал похож на человека. В благодарность запел.
Все камеры были открыты,
И стража вся спала...
Ему подносили еще и еще, считая, что пением он зарабатывает на хлеб. Сознание выключилось.
Люби меня, крошка, пока я на воле,
Пока я на воле, я твой...
Ударил в лицо грека. Вытащил из холодного кармана холеный маузер. В кабачке жарко - волчья сталь запотела сизым холодом-туманом. Люди закричали, отпрянули, хватаясь за каменные кружки и потайные чабанские ножики в ясеневых ножнах. Но он шел и на ножи - пришлось расступиться, шел, ничего не видя, не зная. Однако не качался, хотя каждый миг мог упасть. Погруженный во временное небытие, шел, ведомый одной мыслью, уцелевшей в размытом спиртом мозгу.
– Господина хозяина, - вежливо спросил в немецком магазине, продавщицы даже не поняли, что он смертельно пьян и опасен, как змея.
Из ответа понял, что Лютер еще не вернулся.
На витрине сияла Пенелопа, строя глазки прохожим и кокетливо придерживая груди. "Постой, гадюка!" Граненый слиток вновь в руке. Палец сам нажал на рубчатую гашетку. Маузер загремел. Посыпалось и зазвенело стекло. Вдрызг разлетелась рекламная красавица - обнажился электроскелет. Завизжали упитанные, задастые немки.
Набежал патруль. "Партизана" сбили, обезоружили, дивясь старинной системе пистолета. Ясно: покушение на Германию, но в тот день на улицах еще не расстреливали, отводили в сторонку. Шли строем три солдата СД, впереди знакомый ефрейтор. Патруль поговорил с ним, ефрейтор согласно кивнул головой - все равно по пути, на окраину, к аэродрому.