Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

Отряд Быкова стал на ночь привалом в Чугуевой балке. Решили не возвращаться в станицу, не взяв Спиридона. Пошел снег. Побелели кони, шинели, фургон. Чекисты выставили караулы, поставили палатку, калили жестяную печурку, сушились, ели всухомятку.

В уголке на соломе примостились молодожены Васнецов и Горепекина. Фроня уже оставила суровую службу и военный наряд, пекла милому пышки, стирала портянки, шила, готовясь, пеленки. Тусклые с ржавчиной глаза влажно потемнели добром, приветом. Ночами ей еще снились расстрелянные враги -

генералы, атаманы, казаки. Но дни наполнялись сладкой домашней суетой - опара, куры, ожидание мужа в обед и вечером. Васнецов согласился осесть в станице, но попросил отпуск съездить на родину, на реку Каму, что течет в пермских лесах. Горепекина собралась ехать с ним, представиться свекрухе. В последней операции от мужа Фроня не отстала, хотя донашивала последний месяц.

В палатку втиснулся начальник с котелком снега. От матроса в Быкове остался уголок тельника под расстегнутой гимнастеркой. Быков поставил котелок на огонь, тронул за плечо Васнецова:

– Толя, дай трофейную.

– Хороша?
– заулыбался Васнецов, роясь в сумке.

– Век бы брился! Ведь что бритва? Вторая жена! Иная, как сучка, по волосам прыгает, а эту будто медом намазали, не оторвешь!

– Потому германская, золинген, самоправка, у беляка взятая!
– гордо оглядел бойцов владелец чудесной бритвы.

– Как это - у беляка?
– жестко спросил Сучков, огромный казак-чекист с забинтованным горлом.
– Мародерствуешь, Васнецов?

– Это под Астраханью было, - тихо говорит Васнецов.
– Сначала тот беляк пулю мне загнал под кожу, а потом я его достал пулей. А бритва и выпала у него из кармана. Лезвие у нее в золоте.

– Ага! В золоте! Как же ты мог не сдать драгоценность? привязывается Сучков.

– Сколько тут золота, - должно, миллиграмм какой!

– Все равно золото, и оно принадлежит народу!

– Ты что, Сучков?
– спросил Быков.
– Чего мелешь языком? Нашел мародера! Бриться и нам надо!

– А у него борода растет?
– уколол Сучков в самое больное - Васнецову двадцать один год, а борода никак не вылезает, только что слава - бритву имеет!

– А у тебя и спина в шерсти!
– нашелся Васнецов.

– Скоро придется тебе сдать бритву!

– Куда?
– деланно поинтересовался Васнецов.

– В коммуну, все будет общим.

Васнецов нахмурился, хотел возразить, опустил голову. Сучков, радуясь, что досадил человеку, просветлел лицом. Васнецов посмотрел на товарищей, честно сказал:

– Для коммуны сдам!

Быков приспособил осколок зеркала, намылился от руки и бреется в свете рыжих лисиц, пляшущих от огня в палатке. Отставил ногу в шевровом, стертом донельзя сапоге. Васнецов смотрит на сапог и начинает канючить не в первый раз:

– Дело говорю, товарищ начальник, давай меняться!

Он обут в мягкие яловичные ботинки со скрипом. Быков скосоротился, губу выбривает, молчит. Невзначай сдул соломинку с голенища

и нехотя посмотрел на толстокожие ботинки с двойными подошвами, свинченными железом.

– Меняться люблю - медом не корми. Но тут факт. Я, моряк, комендор башни, буду, как Дунька, в обмотках топать.

– Посмотри, ботинки какие!
– просит молодой чекист.
– Понимаешь, я бы не приставал, если бы не в отпуск. Ну приеду в свою деревню. Где воевал? На Кавказе. А чтобы верили, вот они, казацкие сапоги!

– Пехота, не пыли!

– Тебе их только выкинуть, сапоги, - разгорался Васнецов.
– А я сапожник, у меня и кожа есть, пол-листа. Я, брат, с мальства привык в сапогах, натура такая.

– Натура дура!
– желчно сказал забинтованный Сучков.
– Мужики в сапогах не ходили, лаптежники!

– А я ходил!
– со слезой доказывает Васнецов.

– Ну и дурак. Сапоги формой были! Теперь революцией всем разрешено! гневался чекист-мизантроп.

– Казаки все контры!
– выпалил Васнецов.

– Чего ты сказал?
– поднимается Сучков, загораживая свет.

– Ну, петухи!
– строго прикрикнул Быков.
– На гауптвахту захотелось? Что за политическая близорукость, Васнецов! И ты, Сучков, хорош, поедом ест парня, а за что, и сам не знает...

– Дак как, Андрей Владимирович?
– просит Васнецов.
– Уезжаю ведь на днях.

– Чудак-человек! Неделю проходу не дает! К тому же учти; хоть мы и красные бойцы, но субординация есть. Представь себе такую картину: комэска предложит комбригу или начдиву сапогами меняться! Какая же это армия? У морских пиратов и то была дисциплина на их летучих кораблях!

– Так я не по службе, - запинается Васнецов.

– Вот я и говорю: припрется рядовой к командиру - давай шинелями или там конями махнемся!

– И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!

– Дал - не поменял!

– Придачи дай, - посоветовал Васнецову Михей Васильевич.
– Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни яа есть сапоги казачьи, офицерские!

– То была братская мена, - смутился Быков.
– От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.

– Хочешь бритву?
– выскочило у Васнецова, сам испугался - хоть борода не росла, но бритву держал из гордости - хорошая вещь дураку не достанется.

– Бритву? Вот репей пристал!

– Бери, начальник!
– оживился отряд.

– Дети будут бриться!
– вновь запылал Васнецов.
– Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем...

Нежилым холодом повеяло на бойцов - Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел: