Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

— Конечно, писать про наши артели в газете рановато, — говорит Быков.

— Нет, Андрей Владимирович, — не соглашается корреспондент, — ваша Пролетарская коммуна знаменита на всю страну — самая первая! И лучшие урожаи дали первыми вы, казаки. Как ваша фамилия, товарищ? — обратился к Марии.

— Есаулова…

— Родственники с Михеем Васильевичем?

— Меня брат Михея Васильевича держит.

— Как — держит? — удивился корреспондент.

— Ну, замужем, значит… Божья мать тоже Есаулова…

— Сейчас вы не

в коммуне?

— Нет, — потупилась Мария. — Самостоятельно.

У костра остановились подводы с молочными бидонами — вечерний удой с фермы везут в город. Ездовые — парнишки. Кашеварка Люба Маркова налила им по чашке кулаги.

Михей и тут свою агитацию проводит, говорит:

— Вот доживем, товарищи, что молоко с гор самотеком пойдет в города по трубам…

— Брешешь, Миша, — простодушно удивился дед Исай.

— Вот увидите! Сады артель заложила, яйца птичник даст возами…

— Птица, верно, — соглашается Исай, — курей этих развели пропасть, ровно белая туча в Третьей балке.

— Про трубы ты загнул, — улыбается, Быков.

— Нет, не загнул, товарищ секретарь! — не на шутку обижается Михей. Скоро и у нас повалят в коммуны. И первыми — женщины, в коммуне им выгода, дома они делают все, а тут только одно дело и, значит, имеют время для культурного развития.

— Все равно страшно в коммуне, — вылез опять Исай. — Хлеба много, а не мой, артельный.

— Во ты его ешь? — спрашивает Михей.

— Ем и оглядаюсь — не мой.

— Ну, хорошо, вот ты ходишь по дороге, она тоже не твоя, общая, что же, она не держит тебя, что ли, Исай Тимофеевич?

— То, милок, дорога, или, к примеру, мост, их и в старину артельно делали.

— И все надо делать артельно. Ведь и станица — это артель, не ставили же хаты поодиночке в горах, а селились гуртом.

— Потому что с горцами воевали! — упирается дед.

— А теперь надо воевать с нуждой, невежеством, жадностью…

Послышалась конская рысь. К табору подъехал стройный, с закрученными усами казак, Яков Михайлович Уланов. Его дружно обступили все.

— Домой не заехал, прямо сюда, в степь, — говорит Уланов, кинув повод возникшему у конской морды мальчишке, тут же коня увели.

— Чего, Яков Михайлович? — не терпелось бабам.

— Чего! Сперва дали мы нагоняй: кто же в такую пору выставки делает? Ну, кони наши на десятом месте — обошли кулаки. Куры приз взяли приказано разводить эту породу. Мы их с Денисом Ивановичем взяли в немецкой экономии. Чудом я их сохранил. Ну и сюрприз вам, товарищи пролетарцы. Теперь покажем единоличникам да и совхозу хвост. Были, это, на выставке гости из города Ростова. Я одному пожалился на разные нехватки, он мне в ответ: шествуем над вами…

— Шефствуем, — тихо поправил Михей.

— И оказалось, он с завода. Мы, говорит, после смены собрали два трактора и передаем вам, организованному крестьянству, как от рабочего класса, — безвозмездно!

— Ура! —

закричал появившийся из темноты высоченный Федор Синенкин.

Коммунары загалдели, заговорили все враз. Федор Синенкин упорно напоминал, что у него права тракториста и, натурально, он должен занимать над теми тракторами должность командира.

— А тебе, Люба, — как близкой сказал Яков кашеварке, — тоже привез одну вещь, не хотел говорить — ее смотреть надо, — да уж скажу!

— Что, Яша? — и пыхнула, как калина, на людях надо бы говорить «Яков Михайлович».

— Кухню, это, на колесах, как в дивизии! Баки, верите, никелевые, труба ровно у паровоза, суп и каша варятся в один момент, тут же, это, самогрейный куб-титан, кипяток, значит, и при той кухне сто приборов чашки, ложки, кружки! И даже комплекция фартуков и халатов для кашеварки! Точно докторица будешь теперь стряпать! Это нам подарок за кур.

— Э, мать честная! — взялся шутить шутки Федор Синенкин. — Нам бы еще одну вещь!

— Какую? — не понимает шутки Уланов.

— Самолет для председателя, чтобы по загонам летал и наблюдал сверху!

Как того и хотел Федор, все засмеялись.

— Да, вот оно как, — повернулся Михей к Марии. — И твои ягоды поспевают — ты ведь в коршаковской коммуне птичником ведала?

— Ведала…

— Вон куда твои куры залетели, даром что летать не умеют!

…На заре Мария медленно ехала на свой покос. Серый конь отчего-то развеселился, норовил в забаву дотронуться зубами до круглого женского колена, тянулся к родничкам, но только шумно принюхивался к воде, просил повод, а всадница придерживала его.

На душе — как во рту с похмелья. Растревожила ее встреча с подругами, от которых отстала. Соль она везла. Но жизнь приелась, как ни соли ее.

Утро разгоралось, румянило небо, сахарные головы гор, а ей хотелось назад, в ночь, звезды, шумный табор, где приходится и солоно, и сладко.

Глеб Васильевич уже равномерно махал косой. Антон и Иван тягали на быках копны. Митька кашеварил — сиротливо поднимался дымок у балагана.

…Парили кадушки. Ключевым кипятком с дубовыми ветками. Укладывали в них огурцы, помидоры, через три яруса — чеснок, укроп, пастернак. Мочили и сушили яблоки, чернослив, груши.

Целый день сыплется с плетеных возов в земляные ямы-кувшины картошка. На крыши таскают пудовые тыквы — им пить осеннее солнце до самых морозов, наливаться сахарной желтизной. Зерно спит с лета в закромах, выструганных, «ровно шкатулки».

В тени белых тополей на длинном столе растет капустный Эльбрус. Проворно стучат ножи баб, соседок и подруг Марии — там же мелькают и ее додельные руки. Митька и другие пацаны хрумтят сладкими кочерыжками. А настоящий Эльбрус оторвался от земли, высоко парит в небе — горячая синь разомлевшего воздуха, струясь, отделила его подошву от гор. Денек что надо.