Молоко волчицы
Шрифт:
— Ваше сиятельство, желаем доброго веселья! — спешили Игнат — к картам, Спиридон — к зазнобе, Денис — изобретать новый затвор винтовки.
— Рыбный холодец в чулане! — доложили Гарцев и Лунь, а Михей показал на второй и третий запасы питья — всегда, замечено, не хватает.
Тут князь, как в древние года, земно поклонился казакам:
— Господа! Прошу к столу!
Станичники оробели.
— Не откажите князю в чести!
Стоят как вкопанные.
— Что ж, не по душе вам полковник Арбелин?
Будучи прямого нрава, чтя хлебосольство, казаки стоя пригубили сок гренадеров. Видят, не шутит
Начал Арбелин. Издалека начал.
— Что, братцы, кончается ваша служба царю-батюшке?
— Так точно — срок!
— Небось соскучились по дому?
— Душа изныла, ваше сиятельство!
— Женки дома?
— У двоих.
— Вот они сейчас рвут и мечут напоследки — слыхал я, гусарский полк квартирует в вашей станице.
— Ничего, поучим, — беззлобно улыбнулись женатые Игнат и Саван.
— Вы тут моих не перепробовали?
— Чуток есть, — захмелели казаки.
— Ну и молодцы! На то и казак! Дай бог свидеться вам с родными и поклониться могилкам!
— Приезжайте к нам опять, господин полковник, хучь нашей воды вволю попьете, со всего света едут к нам господа пить воду, будто дает она человеку большую силу.
— Я с детства бываю в вашей станице и буду опять. А если бы и не захотел приехать, так господь повелит!
В чистой горнице со сводчатым потолком теплынь, пахнет сухими травами, горячим ромом. В серебряной филиграни подсвечников плавится ярый воск. За узкими окнами-амбразурами мороз и ночь. В трубе гудит ветер. Опадают пепельные лепестки с затихающего жара. Ночь зимняя длинна. И много еще выпивки, песен, присказок. А кто полного не выпьет рога, тот не казак. Известно, казакам под силу такое, что фабричным хамам ванькам и не снилось. Вспомнили немало примеров мужества и отваги любимцев царя. А князь разжигает: будто люди не от одного корня пошли — казаки, как и дворяне, божественного завода. Знаменщики смутились: дворяне — господа, а весь род людской проистек из яйца Адама и Евы. Но для захмелевших гордецов слова князя лестны. Даже толстовец Михей не станет делать одно дело рядом с мужиком. Даже Денис Коршак, ищущий пути переустройства мира, на миг поддался общему опьянению. Правда, бывал казак и грабителем, брехуном несусветным, но зато он же при случае с неба звезду сорвет, грудью встанет на защиту малых и старых.
И верно, не хватило питья. Жарили и нового барана. Не часто приходится сидеть с друзьями вокруг чаши пировой, не всегда услышишь такие чудесные песни, какие поет Спиридон. Время летит — драгоценное время. А мы пылинки. В трудах и походах проходит жизнь. Некогда остановиться, подумать. Так хоть соберемся на пир-беседу. Давайте же пить вино, пока черной хмарой не надвинулась година скорби, пока казачья библия не стала книгой смертей!
— Гулять в родимых станицах придется вам недолго, господа!
— Как так? — встряхнулись слуги отечества, как соколы на белой рукавице охотника.
— Грядет Хам, Зверь в образе человеческом. Войны будут кипеть, моря покраснеют от крови, реки разольются от сиротских слез. Железных увидите птиц, — сам князь уже зрел аэроплан, — отречетесь
Не думая, слушает старшего Гарцев с подобострастием на рыхловатом пшеничном лице. Гетманцеву жжет карман колода карт — договорился с полковыми игроками играть. Михей добросовестен — впитывает всякие знания. Скептически схилился над столом Спиридон — мало ли брешут по пьянке! Серьезен и будто взволнован Коршак, временами хочет заговорить и сдерживается. Жадно слушает синеглазый Лунь — его отец тоже вещал в станице смутные времена, нашествия желтых орд, и Роман вставляет отцовское:
— В старину говорили: поднимется Китай — конец света.
— Слыхивал я, — говорит Арбелин, — будто просыпается Китай. Народились там какие-то б о к с е р ы, поедающие человеческих детей. А с запада движется коммуна, карлы заморские…
Снова освежили стол казаки. Набили трубки злат-травою, принесли в ладонях угольков.
Далеко за полночь закончился рассказ князя о грядущем, сильно смахивающий на откровения святого Иоанна.
И в зимнюю пировую ночь повел Арбелин казаков в арсенал замка. Стальные кольчуги, о которые плющится пуля. Бельгийские винтовки на ложе мамонтовой кости. Пистолеты — в рукоятях мерцают, как светильники, самоцветные камни. Невидный, без золота и черни, но страшно дорогой булат, секрет коего утерян.
Снял князь с ковра шесть одинаковых шашек — ни пылинки, видать, повесили недавно. На вороненых клинках золоченое изображение трубы Гавриила Архангела, что запоет в день Страшного суда.
— Нате! Берите! Помните князя Арбелина! Долго вам скитаться и мыкаться по торжищам России! Стойте за веру, царя и отечество с этими шашками! Не перекладывайте их в другие руки.
— Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. — Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.
— Не оскудеет рука дающего… Вина!..
В ЧУГУЕВОЙ БАЛКЕ
С вечера, управив скотину, Глеб вычистил ружье, наточил кинжал, лег пораньше. Проснулся от лунного света, бьющего в окно желтым пшеничным снопом. Вышел во двор определить время. Заря не занималась, но уже пора вставать на молитву.
Станица спит, заливаемая неистовым сиянием луны. Набежал легкий туманчик — луна стала похожа на льдинку в проруби. В таком свете резче обозначилась разница между суровой готической церковью старообрядцев и широкозадыми, похожими на зажиточные экономии церквами православных. Мечеть горцев-мусульман сложена из привозного снежно-белого камня и в лунном свете сказочна. Иудейская синагога — маленький кирпичный домик с флюгаркой, за глухой оградой, ни шпиля, ни минарета — в густой тени деревьев притаилась.
Глеб кинул камень — жаба колодезная глазищами водит. Ложиться резона нет — вроде белеет над Машуком. Взял снаряжение, пошел к месту условленной встречи. Улицы безлюдны. Вот и последняя хатенка, вдовы Кошманихи. Еще никто не пришел. Была только полночь. Туман пролетел, луна опять вовсю заливала светом речку, колокольни, проулки. Какая-то птица неотступно кружила над охотником. Глеб сотворил молитву и — с нами бог! — выстрелил. Птица спиральными кругами уходила вверх. Он прислонился к стене на завалинке и незаметно задремал.