Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе
Шрифт:
Брат Марра подвергся неприятному испытанию, и 18 января 1812 года сэр Сэмюэл Ромилли критиковал в палате общин полицию (хотя и не лично Грэма), и притом в таких выражениях, отголоски которых мы слышим и теперь, если кто-то считает себя жертвой не в меру ретивого стража правопорядка.
Он не хотел бы отзываться о полиции резко, но считает, что случилось самое чудовищное зло: множество людей схватили по малейшему подозрению и среди них ближайшего родственника убитого, которого арестовали без всякого на то основания и продержали за решеткой сорок восемь часов, обвинив в убийстве собственного брата. По одному только подозрению было арестовано не менее сорока-пятидесяти человек.
Версия, что убийства совершены из личной мести
Де Куинси в этой связи писал:
«К поднявшемуся в обществе валу сострадания и возмущения, обращенному в наводящее ужас прошлое, примешивался подспудно зреющий у думающих людей страх ближайшего будущего. Все опасности, особенно такие злодейские, повторяются снова и снова. Преступник, которого влечет к убийству страсть и волчья жажда крови, получает от злодеяния извращенное удовольствие и не подвержен рецидивам инертности… Но кроме дьявольских инстинктов, вновь и вновь побуждающих человека к жестокости, было очевидно, что убийца Марров, где бы он ни затаился, человек бедный. И бедный человек из тех, кто не старается добывать средства благородными путями. Следовательно, он – тот, которого все так единодушно жаждут обнаружить, – совершил преступление ради наживы. И следует ожидать, что пройдет время, и он опять восстанет из небытия в ореоле ужаса. Пара гиней – такова цена его добычи… Неделя, другая, и деньги кончатся. Люди были убеждены, что через месяц или два лихорадка волнения спадет или ее затмит другой, более свежий интерес, к тому времени обретенная бдительность в семьях успеет ослабнуть, и этим воспользуется тот, кто совершит не менее ужасное убийство».
Наверное, были и такие, которые успокаивали себя надеждой, что выиграли по крайней мере несколько месяцев безопасности. Что могут спокойно жить в своих домах, не боясь нового всплеска насилия. Те, которые убеждали себя, что убийцы – иностранные моряки, и теперь они далеко в море, или каторжники, освобожденные с тюремного судна, – люди, проделавшие опустошительный марш по Лондону, но успевшие вернуться в деревню или в Ирландию. Но их ждало скорое разочарование.
«Таковы были ожидания общества, – продолжает Де Куинси. – И пусть читатель судит, до какой степени безумия дошел у людей страх, когда общество притихло, опасаясь нового удара неизвестной руки, и он произошел на двенадцатую ночь после истребления Марров – неподалеку случилось второе такое же загадочное и бессмысленное убийство».
Глава четвертая
Двенадцатая ночь
Приход Святого Павла в Шэдуэлле примыкал к приходу Святого Георгия. Его населяли девять тысяч жителей, в основном моряки, корабельные плотники и рабочие доков. Обстоятельства загнали их в тесный, перенаселенный район между Рэтклифф-хайуэй и грязным берегом Темзы в Вапинге. По структуре и образу жизни этот приход ничем не отличался от прихода Святого Георгия, но два района разделяла формальная граница – Нью-Грейвел, – проходившая в трехстах ярдах от Олд-Грейвел-лейн и почти ей параллельная. Нью-Грейвел окаймляли такие же дома судовых поставщиков, ростовщиков, владельцев меблированных комнат и пабов, куда по вечерам набивались задиристые матросы. Здесь на восемь обычных домов приходился один паб.
Но один из домов отличался от других привлекательным, респектабельным видом. Мистер и миссис Уильямсоны были милой семейной парой. Уже в течение пятнадцати лет они обладали лицензией на содержание таверны «Королевский герб», были хорошо известны в округе и пользовались большим уважением. Уильямсону исполнилось пятьдесят шесть лет, его жене Элизабет – шестьдесят. Кроме хозяев, в доме жили их четырнадцатилетняя внучка Китти Стиллуэлл и пятидесятилетняя служанка Бриджет Хэррингтон – она работала за барной стойкой. Восемь
Пожилая пара, как правило, рано отправлялась спать, и все в доме неукоснительно следовали строгим привычкам. Не бывало, чтобы в таверне «Королевский герб» засиживались допоздна за игрой, и здесь не устраивали петушиных боев. Ровно в одиннадцать вечера Уильямсон начинал закрывать ставни, а если возникали проблемы с поздними посетителями, он умел с ними справиться. Он был крупным мужчиной, высоким и сильным. Прямо напротив таверны находилась будка ночных сторожей, а через дом жил Андерсон, приходской констебль этого года, друг Уильямсона.
Над помещением таверны «Королевский герб» было еще два этажа, так что дом в буквальном и переносном смысле возвышался над окружающими строениями. На первом этаже располагались пивная, хозяйская кухня и гостиная. На мостовой имелся люк в расположенный ниже подвал, из которого подавали бочонки с пивом. Большую часть второго этажа занимали спальни супругов Уильямсонов и Китти. Следующий пролет лестницы вел в пару мансардных комнат, в которых жили Бриджет Хэррингтон и Тернер. За домом располагалась огороженная со всех сторон площадка, где в хорошую погоду обитатели «Королевского герба» и их соседи играли в разновидность кеглей – тетербол. Далее простиралась принадлежавшая лондонскому доку пустошь.
В четверг 19 декабря выдался приятный, теплый вечер, но на улицах, кроме шатающихся компаний моряков, почти никого не было. С момента убийства Марров прошло всего двенадцать дней, и всем, кто жил в Шэдуэлле, было пугающе очевидно, что магистраты близки к отчаянию. По ночам нанятые советом прихода Святого Павла тринадцать одиноких, напуганных сторожей вылезали из своих будок и брели, покачиваясь, выкрикивать очередной получас, затем снова возвращались в безопасное место и прикладывались к бутылке, стараясь утопить в спиртном свой страх. Изредка появлялся полицейский, чаще двое, поскольку теперь они предпочитали не ходить по одному. Но так как в Вапинге их было только пятеро, а в Шэдуэлле восемь на шестьдесят тысяч жителей в шести приходах, такие греющие душу явления случались не часто. Почувствовать себя в безопасности, особенно после заката, удавалось только за дверными замками и засовами. Стояли самые длинные ночи в году. Шестнадцать часов темноты служили безмолвным прикрытием бандам убийц. На улицах до жути громко потрескивали фонари. Налетавший с реки ветер раздувал скрученные из хлопка фитили, огонь вспыхивал и тут же угасал, отчего тени множились и становились еще более пугающими. Чтобы нарушить эту тревожную тишину, выкрикивая очередной получас, сторожу требовалось успокоить нервы чем-нибудь более существенным, чем джин, которым его угощали проститутки.
Однако общественная жизнь окончательно не замерла. Время близилось к одиннадцати, и господин Ли, хозяин «Черной лошади», заведения, расположенного напротив «Королевского герба», то и дело подходил к окну посмотреть, не возвращаются ли домой жена и дочь. Они ходили в Королевский театр на Уэллклоуз-сквер, и Ли, вспоминая о недавних убийствах, тревожился о них. Без десяти одиннадцать на Нью– Грейвел-лейн выскользнул констебль Андерсон и, отважно пренебрегая жуткими тенями, направился за кувшином пива в таверну «Королевский герб», которая располагалась в двух домах от его двери.
Уильямсон приветствовал старинного друга. Он был настроен поговорить.
– Нечего тебе нести самому. Я пришлю тебе пиво.
Пока миссис Уильямсон наливала кувшин, муж вернулся в любимое кресло на кухне, чтобы погреться у огня. Но одна мысль не давала ему покоя. Внезапно он распрямился.
– Ты же страж порядка, Андерсон. Тут один тип повадился подслушивать у моей двери – малый в коричневой куртке. Увидишь его – немедленно арестуй. Или скажи мне.
– Непременно, – ответил Андерсон и мрачно добавил: – Ради собственной безопасности столько же, сколько ради твоей.