Молотов. Полудержавный властелин

Чуев Феликс Иванович

— Вы Маяковского видели?

— Видел, но я с ним не разговаривал.

— Директор музея Маяковского Макаров сказал мне, что, когда Маяковский застрелился, вы разрешили опубликовать об этом сообщение в печати. Есть документ за вашей подписью.

— Я не помню такого случая.

— А у них есть.

— Ну и что особенного? — спрашивает Молотов.

— Ничего особенного, но в то время никто сам не решался опубликовать, и обратились в правительство за разрешением… Директор музея к вам хорошо относится.

— Вот потому он хороший пример и приводит, — делает вывод Молотов.

30.10.1984

— Весной 1953-го, уже без

Сталина, — говорит Молотов, — был на Политбюро Симонов по какому-то литературному делу. А когда закончил свой вопрос, я ему реплику: «Как вам не, совестно такие вещи писать о Маяковском?» Он: «Что, что?» Ну, заседание продолжается, он ушел и написал мне письмо: вот вы сказали что-то такое по поводу Маяковского, я не понимаю, в чем дело, почему возмущались… А дело в том, что перед этим в «Литературной газете» вышла его статья, там получилось нелепо: будучи членом партии, Маяковский уже начал писать стихи. Смысл такой, что вроде член партии не своим делом занимался. Я ему написал: как такие вещи можно говорить? Что, поэт не может быть членом партии? А если он член партии, то должен замолчать? Или вести себя по-другому? Симонов ответил: благодарю, что вы мне разъяснили, теперь мне все понятно, я это учту.

23.11.1971

— Симонов — КВД.

— ?

— Куда Ветер Дует, — говорит Молотов.

8.03.1975

— Писатель Лев Шейнин был приятелем Симонова. Я с ним в больнице встретился незадолго до смерти. Я его спрашиваю: «Что Симонов пишет? В одну сторону вертится, в другую». Он отвечает: «Очень торопится, ему хочется поскорей. Популярность, на злободневную тему поскорее, в каком направлении дует ветер. Во время войны он писал «Русские люди» и прочее, как Сталин хотел, потом, после Сталина, — как Хрущев хотел». — «Зачем ты так торопишься?» — «Надо, говорит, поскорей, чтоб оказаться в первых рядах. Приходится приспосабливаться».

25.04.1975

«Утро стрелецкой казни»

— Мне на улице Горького, в сотом магазине, кой-какие книги достают, когда нужно. Вот я недавно хотел получить и получил «Народное хозяйство за 50 лет в СССР». Стал я рассматривать витрину новых книг, и мне продавщица говорит, что в последнее время повысился спрос читателей на книги об Иване Грозном. Вышла одна недавно — нарасхват моментально. Я говорю: чем вы это объясняете? Она: видимо, интересуются эпохой Сталина и хотят сравнить.

— Но все-таки Ивана Грозного большевики считают прогрессивным, — замечает Шота Иванович.

— Конечно, безусловно, — соглашается Молотов. — Я читал тут книжку одну о художнике Сурикове, принесла мне автор, верней, дала на улице, есть такая Кончаловская, жена Михалкова. Суриков написал свою первую большую картину, действительно интересную: казнь Петром Первым стре-стрельцов, восставших против Петра на стороне его сестры, «Утро стрелецкой казни». Картина эта находится в квартире Сурикова. Приходит туда в качестве гостя Лев Толстой, смотрит на картину, восторгается: замечательная картина, как все живо, как все правильно и т. д. Походил около картины, потом говорит: «У вас стрелец вот держит в руке зажженную свечу, она горит, а если горит, должны быть какие-то спуски воска, а рука чистенькая. Воск-то у вас не топится». Я, говорит Суриков, посмотрел, действительно, черт возьми, не вышло. «Да, вы правы, Лев Николаевич, такой у вас глаз», — и прочее. Уходит Толстой; он, значит, сейчас же вносит поправки, чтобы топилась свеча. Через некоторое время опять гость появился, Илья Репин, художник. Смотрит картину. Тоже всякие похвалы. Потом, после некоторых разговоров, начинает: «Ну вот, Василий Иванович, все-таки у вас нет синтеза, нет высшей точки во всем этом. Казнь, ну, казнь, но у вас ни одного повешенного нет!

Казнь, казнь, утро стрелецкой казни, поэтому ведь какой-то должен быть такой трагический момент, так сказать, который… как бы скопил, выразил казнь наиболее ярко, значит, основную мысль». Суриков подумал: черт! Тут же взял карандаш, начертил там виселицы, контуры сделал, дорисовал картину. Заходит на другой день в комнату его прислуга, женщина, которая была у них при-прислугой, Паша. Посмотрела на картину: «Ой, уже, уже повешен!» И слезы на глазах, и что же это такое, страшно смотреть. Суриков ей: «Успокойся, успокойся! Не будет никакой пытки, никто не будет повешен!» И действительно, говорит, нельзя допустить, чтобы к моей картине подходили в ужасе, чтоб от нее отшатывались…

Картину-то я помню. Есть там повешенные? Мне казалось, что есть.

— Мне кажется, нет, — говорю я.

— Нет? Видимо, он снял. Но там виселица есть.

— Виселица есть, но мне кажется, повешенных там нет. Там есть другой синтез, то, что имел в виду Репин, там есть Петр.

— Само собой.

— В нем все сконцентрировано.

— Об этом Суриков и говорит: я Петра в сторону поставил.

— Он сильно сделан.

— Он сильно, ну еще бы! Там он, так сказать, главный герой этого, потому что он казнит. Виселицу я хорошо помню, но вот повешенных, видимо, он снял. Принял репинское предостережение, а потом поправил под. воздействием человека из простых, как говорится, людей. И Толстого принял, поправил. Небольшая деталь, но интересная, — говорит Молотов.

27.04.1973

Беседы с С. И. Малашкиным

Много лет Молотов дружил с писателем Сергеем Ивановичем Малашкиным. Они познакомились еще до революции, близко сошлись в 1919 году, и дружба эта не прерывалась до самой смерти Молотова в ноябре 1986 года. Малашкин пережил его почти на два года, умер в 1988 году, не дожив трех недель до своего 100-летия. Он был на полтора года старше Молотова, и эта небольшая возрастная разница, казалось, всегда присутствовала в разговоре между собой двух восьмидесяти, а потом и девяностолетних стариков. Интересно было, сидя рядом, наблюдать за ними, как они обращаются на «ты», вспоминают былое, порой подначивая друг друга…

— Я ведь все-таки старше тебя, Вячеслав, — нараспев говорит Малашкин, маленький, сухонький, с большой седой шевелюрой.

— А я тянусь за тобой, — отвечает, подмигивая мне, Молотов.

— Ив партию я вступил в 1905 году, а ты в 1906-м.

— Это что ж, выходит, ты меня в свою партию принимал? — улыбается карими глазами Молотов.

Вот так сидят за столом и разговаривают. Я видел их вместе пятнадцать раз.

В марте 1971 года Молотову исполнился восемьдесят один год. Он приболел: «Угораздило меня снова упасть и стукнуться». Я приехал к нему с выступления в школе № 54 на улице Доватора, успел на электричку в 14.26 и в начале шестнадцатого часа был на знакомой даче.

— А мы уже все самое вкусное съели! — сказал, здороваясь, Молотов. И поздравил меня с рождением сына: — Продолжается наша гвардия, поколение большевиков!

Рядом с Молотовым — Малашкин. Интересный старик, стольких знал, ходил к Блоку с Есениным, когда тот приезжал в Питер за славой…

Мой неизменный спутник по поездкам к Молотову Шота Иванович Кванталиани стал говорить о том, что армяне стараются заселить грузинское побережье:

— Клянусь прахом моего отца! Шила в мешке не утаишь!

— У них мало хороших мест, а в Грузии много. Кое-что хотят у вас отнять, это возможно, — говорит Молотов.

— Если вы глазами хлопаете, почему не отнять? — добавляет Малашкин.

— У вас много национализма, — определяет Молотов.

— А Ленин говорил о гордости великороссов, — замечает Малашкин.

— Но как он говорит о гордости великороссов? — рассуждает Молотов. — Даже Пушкина не называет, Толстого, Чайковского, Менделеева не называет.