Мон-Ревеш
Шрифт:
— Да, умею. Но материалистическая идея, которая пришла тебе в голову, вернула меня к действительности, — добавил Тьерре, наливая воду в чайник. — На какие средства я буду здесь жить? Ты ведь не должен кормить меня. Мы продали наши земли (видишь, я уже говорю так, будто владею Мон-Ревешем), и я не хочу проедать камни моей башни… A-а, постой! Мне пришла в голову одна мысль! Я ведь уже хорошо знаю все закоулки моего жилища!
Он открыл один из ящиков бюро розового дерева и вынул оттуда маленькую книжечку, не очень-то красивую, — простую книжку для
— Год тысяча восемьсот сорок шестой, — сказал он. — Прошлый год. Записи за неделю… Памятка Манетты; расходы на стол: двенадцать ливров, шесть су… Не может быть! За неделю? Посмотрим! От такого обеда может бросить в дрожь! Меню на десятое сентября! Смотри, это сегодняшний день: курица, форель, взбитый омлет… Меню на одиннадцатое сентября: карп, куропатка, рисовые крокеты… А завтраки, о них вообще ничего не говорится! А нет, вот они! Завтраки делаются из остатков обеда, молока, яиц… Смотри: пряности, мыло, свечи… Манетта — воплощенная честность! Моя привратница считает мне свечи вдвое дороже… Питание, топливо и так далее и прочее — сто четыре, сто два, сто пять франков в месяц… В год немногим более тысячи двухсот ливров…
— Земли Мон-Ревеша приносили две тысячи, и бабушка экономила.
— Слава богу! Я тоже не буду тут жить, как Санчо на своем острове [34] ! Ну конечно! Флавьен, я проведу зиму здесь: истрачу двадцать пять луидоров и вернусь в Париж растолстевший, да еще с тремя томами, не проеденными вперед; я разбогатею… И если ты готов мне верить, оставайся тоже со мной: ты отдохнешь от высшего общества, омолодишь себе кровь и душу и женишься на одной из барышень Дютертр, чтобы получился счастливый конец.
34
Санчо Панса — герой романа испанского писателя Мигеля де Сервантеса Сааведра (1547–1616) «Дон Кихот» (1605–1615), которого герцог в шутку сделал губернатором города, выданного им за остров. Крестьянин Санчо показал себя более искусным правителем, чем знатные властители тогдашней Испании (см.: «Дон Кихот», ч. 2, гл. XLIV, XLV, XLVII, LIII)
— Которую из них ты мне уступаешь? — смеясь, спросил Флавьен. — Ох, до чего же невкусный у тебя пунш! Ты мне оставляешь Натали или Малютку?
— Говорят, Натали пишет превосходные стихи?
— Фу!
— Вспомни, пожалуйста, что я тоже пишу стихи и постарайся хотя бы скрыть свое презрение.
— Дорогой мой, я скорчил гримасу от твоего пунша. Я люблю стихи и знаю, что Натали пишет совсем неплохо.
— И она хороша собой! Как королева десятого века!
— Косы вокруг головы! Я это ненавижу. Но все равно, стихи ее прекрасны.
И Флавьен зевнул.
— Значит, ты их знаешь?
— Понаслышке.
— Мне кажется, ты предпочитаешь Малютку!
— Бедная девочка! Она очаровательна.
— Так это Эвелина? Эвелина, амазонка, властительница моих дум?
— Я не хочу, чтобы она стала тебе противна, но моя жена никогда не будет ездить верхом: она слишком напоминала бы мне моих любовниц.
— Тогда… это госпожа Дютертр, прекрасная Олимпия?
— Дорогой мой, ты ведь говоришь о женитьбе! Не могу же я жениться на госпоже Дютертр!
— Но ты можешь любить ее.
— Я? Любить женщину, которая не будет мне принадлежать? А мое стремление к господству, что ты полагаешь делать с этим?
— Мне кажется, ты только притязаешь на него; а на самом деле у тебя, по-моему, самый ровный и самый счастливый характер.
— Возможно. Но я хочу владеть тем, что мне нравится; а то, чем я владею, не хочу делить. Поговорим о тебе: ты должен остаться здесь.
— Почему?
— Потому что тебе следует жениться на Эвелине.
— Опять-таки почему?
— Ты влюблен в нее.
— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?
— Я не спрашиваю, я это утверждаю.
— Флавьен!
— Тьерре!
— Неужели ты думаешь, будто я могу быть влюблен после всего того, что ты сказал?
— Да.
— Значит, до сих пор я ошибался в себе?
— Нет, ты себя обманывал.
— Ну, знаешь ли!..
— Да, мой дорогой, у меня есть все основания разоблачить твои увертки и плутовские шуточки.
— Вот оно что! И каковы же эти основания?
— Достаточно назвать одно, самое серьезное: я тебя уважаю и люблю.
— Ты сказал мне эти добрые слова впервые, а мы знаем друг друга тридцать лет!
— Да, но уже тридцать лет, как это тебе известно, и просто не к чему повторять это сегодня.
— Прости меня, Флавьен, — пылко протягивая ему руки, сказал Тьерре, — но я никогда в это не верил.
— В самом деле? — удивился Флавьен. — Очень нехорошо! — И он заколебался, прежде чем взять руки Тьерре, но, поразмыслив, горячо пожал их. — Да, ты недоверчив, то есть несчастен, я должен простить тебя.
— Что ты хочешь? Я сын вашего поверенного, а ведь это так мало значило в глазах твоей семьи — сын провинциального адвоката! Мы вместе начали учиться, но между нами была и разница в возрасте. Я старше тебя на четыре года; меня унижало то, что я начал так поздно и в школе сидел на одной скамье с ребенком, которому богатство заменяло раннее развитие.
— Значит, больше страдать должен был я, начавший с той же отправной точки и так сильно отставший.
— У меня был разум, соответствующий моему возрасту, и воля, свойственная моему роду, вот и все. Когда я окончил коллеж, ты был уже мужчиной, а я всего лишь школьником, плохо одетым, неловким и застенчивым.
— Да, меня забрали из коллежа, где я ничего не делал в то время, как ты отличался в науках, и заставили жить в замке; там я обучился фехтованию, верховой езде и искусству завязывать галстук. Ты, наверно, очень восхищался мной?