Монах и кошка (Кайдан)
Шрифт:
Бэнкей и Кэнске переглянулись – и продолжали судачить о воинских доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных китайских монастырях.
Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у хижины лесорубов.
Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными нежностями к девушке, то он, старший
– Славная девушка, – сказал он Бэнкею. – Я еще повеселюсь на ее свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была – а Норико спасла молодого господина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник… Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся… Что это такое притащил в корзине твой приятель?
– Бронзовое зеркало, – объяснил Бэнкей. – Когда-то давным-давно, когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется, монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я не знаю, врать не стану…
– Раздобыть бы такое зеркало… – вздохнул Кэнске.
– И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь попроще.
Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные четки, – и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он, хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.
Тогда он шел пусть коротким, но – Путем. Сейчас он сидел в ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался сделать, – вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно ты выполнен приказ, а если да – то каким образом следует продолжать столь необычный для монаха путь.
Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней примешалось еще что-то – давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.
Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко поднял голову.
К нему шла трехцветная кошка.
И надо же – монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки – и через мгновение прижал к груди милого зверька.
– Где ж ты пропадала, кошка? – ласково спросил он, почесывая белую шейку.
Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь и повела его за собой к дверям хижины.
Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного взгляда, и Бэнкей вошел следом.
Кошки не было – но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико. Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту, которые он уже
Бэнкей уставился в пол – но не вышел.
Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос тонким ароматом.
– Наверно, ты уже понял, кто я, – поднявшись, сказала женщина. И, не дождавшись утвердительного кивка, добавила: – Я – Оно-но Комати.
Бэнкей и тут ничего не ответил.
– Я поэтесса Оно-но Комати, – поняв, в чем дело, усмехнулась красавица. – Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно…
– Напрасно ты это сказала, – буркнул монах. – Теперь я знаю, что ты – призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю…
– Ты и раньше знал, что я – призрак, нечисть, гостья из могилы, возразила она. – И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.
– Не люблю я их читать, – признался монах. – Ямабуси – те, когда читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь – откуда это взялось? Мне бы чего попроще делать.
– С Рокуро-Куби воевать? – усмехнулась красавица.
– Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? – строго спросил Бэнкей. – Тебе-то что – а ее бы загрызли… И меня с ними стравила, между прочим.
– Выслушай меня, – сказала красавица. – Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела – и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!
– Отступятся эти звери, как же!
– Прости меня, если можешь, – жалобно попросила она. – Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!
– Простил… – проворчал Бэнкей.
– Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?
– Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, – стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. – Над тобой заклинания читать надо… И шла бы ты оттуда, откуда появилась…
– Я уйду… – печально пообещала Комати. – Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, – я уйду. Без единого слова…
– Говори, – позволил Бэнкей и отвернулся.
– Я была прославленной красавицей, – начала она, – и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день – и я не смогу сложить танка… Но все это случилось.
– К тебе пришла старость, – понимающе сказал монах. – Она ко всем приходит.
– Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! воскликнула Комати. – Если бы знал, каково это – владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя… А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову – и вся моя молодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу – мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости…