Монахи. О выборе и о свободе
Шрифт:
Вскоре после этого я крестился, и потихоньку началась моя церковная жизнь.
– Первым храмом, куда я пришел, был храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. В это время там служило несколько ярких, впоследствии известных московских священников: покойный протоиерей Геннадий Огрызков, протоиерей Артемий Владимиров, протоиерей Владимир Ригин.
Священник тогда существовал в совершенно других условиях, нежели сейчас. Если вспомнить, сколько народа приходило в храм, чтобы исповедоваться и причаститься в дни Великого или Рождественского поста –
Потом уже, когда я только-только радость церковной жизни почувствовал, когда начал ее более или менее понимать, к Евангелию я совершенно иначе, сызнова возвратился.
К тому времени уже началась – фактически в 18 лет – моя журналистская работа со всеми сложностями, с которыми она сопряжена. И, вне всякого сомнения, это меня с какой-то стороны из церковной среды, церковной жизни уводило, выдергивало, потому что – уж очень это два разных мира были.
– Как случилось, что вы пошли именно в журналистику?
– Скажем так, это было такое чудное достаточно стечение обстоятельств.
Я, будучи от природы достаточно болезненным и нежизнеспособным ребенком, пытаясь как-то с Божией помощью из своих болезней выкарабкаться, начал заниматься спортом. И занимался так, что это по окончании школы привело меня к порогу физкультурного института. Но первый раз перед экзаменом я сломал руку – у меня был очень тяжелый перелом, и я не смог поступать, а на следующий год, непосредственно перед экзаменами, я пришел к выводу, что поступать в физкультурный институт не буду, а почему – не знаю…
И надо было идти в армию, собственно говоря, что я и собирался делать. В этот самый момент у меня нашли порок сердца и в армию не взяли. А потом порок сердца прошел, спустя лет пять.
Забегая вперед: я уже жил несколько месяцев на подворье Троице-Сергиевой Лавры в Москве и забыл, что отсрочка от армии у меня заканчивается. Вспомнил об этом, когда получил повестку. А это две такие разные вещи: идти в армию в спортроту и идти в армию, когда ты уже пришел в монастырь. Совершенно два разных состояния. Естественно, можно было к кому-то обратиться, кому-то позвонить – у меня такая мысль даже мелькнула по малодушию, потом думаю: нет, как Богу угодно, пусть так и будет.
Меня положили в больницу от военкомата, на обследование, и никакого порока сердца не нашли. Даже уверяли меня, что я симулянт и неизвестно, как это придумал (хотя я несколько лет наблюдался в Бакулевском институте, и речь шла даже об операции). Зато по результатам обследования оказалось, что у меня язва. Причем в достаточно запущенном состоянии. А дальше еще чуднее: ну что такое язва? Ее можно пролечить за два-три месяца и отправить человека служить. Вместо этого врач в военкомате дает мне отсрочку на три года. А мне 24. То есть отсрочка до окончания призывного возраста.
Причем врач сознательно говорит: да, тебя можно пролечить и отправить в армию,
Моя большая ошибка, что я не узнал имени этого врача. А я должен за нее всю жизнь молиться. Теперь молюсь, только – безымянно.
А тогда, когда я отказался от мысли поступать в физкультурный, нужно было решать, что мне делать дальше, и я задался вопросом, куда я могу идти учиться. Я вспомнил, что единственное, что я в жизни умею – помимо того, чем я собственно планировал заниматься, поступив в физкультурный институт, – это писать.
– Какой-то был опыт писательский?
– Да, я писал с детства. Писал стихи, рассказы, вел дневник, который был, пожалуй, главным «продуктом» моего литературного творчества. И для меня это было естественной стихией. Больше всего я любил, наверное, книги. И поэтому, когда встал вопрос, куда поступать, я решил выбрать журфак.
И так получилось, что в это самое время благодаря одному моему хорошему знакомому я совершенно неожиданно попал в «Аргументы и Факты». И – как-то остался, прижился, буквально через месяц я уже работал в штате. Хотя издание было более чем своеобразным.
– Как вы оказались по сути военным корреспондентом, с командировками в Чечню и Ингушетию?
– Видимо, к этому был интерес определенный.
Первоначально журналистика меня привлекла двумя замечательными возможностями: познакомиться, как мне казалось, с жизнью и лучше узнать людей. С детства я понимал, что самое интересное, самое замечательное, что есть на земле, – это человек. А журналистика – это в общем-то работа, которая не только изучает какие-то общественные процессы, но и дает возможность общаться с очень многими людьми, их узнавать. Это, безусловно, было самым ценным, самым дорогим в профессии.
Но была и оборотная сторона, причем в полном смысле этого слова. Достаточно быстро я понял, что, узнавая жизнь, я узнаю не столько ее, сколько то, что можно назвать изнанкой или кулисами жизни. Причем в девяти случаев из десяти приходило осознание того, что реальность совсем не такова, какой ты ее себе представлял до столкновения с ней. Наверное, сегодня я бы смотрел на эти открытия иначе, тогда же для меня это все было болезненно: очень быстро пришлось столкнуться и с цинизмом, и с бесчеловечностью, и с жестокостью, и с полным равнодушием к человеческим жизням, к человеческим скорбям – вообще ко всему тому, к чему человек должен быть неравнодушен.
У меня был один коллега, достаточно одаренный человек, но рано ушедший из жизни: его убили при невыясненных обстоятельствах. После его смерти друзья собрали какое-то небольшое количество написанных и законченных им вещей и издали небольшой книжечкой.
Называлась она так: «Зеркало утраченных иллюзий». И, наверное, более точной характеристики нашей работе, тому, с чем мы в ней встречались, к чему она нас подводила, было бы невозможно дать. И поразительная скорость утраты иллюзий у нас была! Поэтому-то немало моих коллег уходило из профессии, а кто-то и из жизни уходил, кто-то пил, все почти так или иначе деформировались.