Монахини и солдаты
Шрифт:
— Не верю. Согласна, это противоречит вере. Я имею в виду… что бы это ни было… это происходит здесь и сейчас, — ответила она и подумала: «В монастыре я такого сказать не могла».
— Хотел бы я верить в загробную жизнь, — сказал Гай. Он отвернулся от нее и теребил волосы беспокойной рукой, выставив свой горбоносый профиль. Неожиданно он сверкнул на нее глазами. — Разумеется, не по какой-то там вульгарной причине. Не просто для того, чтобы меня освободили от того, чему предстоит
— Какое?
— Мне бы хотелось предстать перед Божьим судом.
Анна задумалась.
— Где же тут логика? Похоже, что вы не очень-то любите христианство.
— Прекрасно вас понимаю, — сказал Гай. Разговаривать с ней было одно удовольствие. Он мило улыбнулся, отчего его напряженное лицо смягчилось. — Это романтическая, садомазохистская, фантастическая идея, а не то, что кажется… правда…
— По-вашему, Божий суд — это оценка, чистый подсчет или кара?
— О, и то и другое. На мой взгляд, человек жаждет того и другого. Заглянуть через плечо ангелу, ведущему протокол. И узнать итог. Это что-то докажет.
— Какого доказательства вы хотите? Гертруда говорила, что вы писали книгу о наказаниях.
Гай нахмурился.
— Говорила? Пока это ничто. То есть… так, всего лишь наброски.
— Можете рассказать что-нибудь о ней?
— Это запретная тема. Если должностное лицо министерства внутренних дел пишет книгу о наказании, оно обязано… да вы знаете… она об устрашении и исправлении.
— А о воздаянии речи не идет, и это то, чего вы хотите?
— Для себя — да.
— А вы не думаете, что другие могут нуждаться в том же, хотеть того же?
— Возможно, но меня волнует только мой случай. Как вас — ваш.
Они улыбнулись друг другу. Анна сидела напряженная, собранная.
— Правосудие — такая странная вещь, — продолжал Гай, — оно находится в противоречии с другими достоинствами, оно как коричневый цвет, которого нет в спектре, — его нет в спектре морали.
— Не понимаю, — сказала Анна.
— Оно — чистый подсчет.
— А как насчет милосердия?
— Это совершенно другое. В любом случае милосердия быть не может.
— Почему же?
— Потому что преступление — наказание для преступника.
— Если это так, почему вы хотите загробной жизни?
— Но ведь человек не может постичь. Я бы хотел все это понять. Хотел бы, чтобы мне это показали, объяснили. Вот почему идея чистилища столь волнующа.
— А как ад? Он тоже волнующ?
— Нет. Он непостижимо реален. Но чистилище, страдание в присутствии Бога — какая это радость! Просчитанное страдание, страдание с целью, нацеленное на успех, — неудивительно,
— Но чистилище — это исправление, а вы сказали…
— Чистилище — это магическое исправление, чье действие гарантировано. В реальной жизни наказание может дать любой результат, тут все крайне непредсказуемо. И возмездие важно лишь как предупредительная мера, оно необходимо для того рода примитивного правосудия, которое мы вершим здесь, на земле. Я имею в виду, парень должен совершить что-то, а мы обязаны попытаться определить в обвинении, насколько тяжек или ничтожен его проступок…
— В противном случае мы могли бы наказывать людей им во благо.
— Да, или чтобы это послужило уроком другим.
— Я понимаю, как вы воспринимаете чистилище, — сказала Анна.
— Однажды я видел викторианскую картину, называвшуюся «Смиренная молитва». И позавидовал человеку, изображенному на ней.
— Мне знакома эта картина. О… Господи… да! Это несказанно утешительно и, как вы заметили, романтично, и все же…
— Почему бы не дать утешение бедным грешникам?
— Вы правы. Но относительно возмездия, когда вы говорите, что хотите быть судимы, это просто общая идея, некое «смирение», пользуясь вашим выражением, или же это касается ваших поступков, так сказать?..
— Ну… — протянул Гай. Он снова улыбнулся, теперь печально, внимательно посмотрел на Анну темными глазами, влажно блестевшими на его сухом бледном лице с ввалившимися щеками.
— То есть я не спрашиваю о вещах, за которые вы осуждаете себя, не спрашиваю просто, как вы к ним относитесь…
— Мы практикуем специализацию, вам не кажется? — спросил Гай. — Мы избирательно порядочны, если вообще порядочны. Каждый из нас обладает одним или двумя достоинствами, которые мы культивируем в себе, правда не слишком. Или находим такое положительное качество, которое всегда так или иначе полезно, зачтется как добродетель, это может быть твердость, или добросердечие, или целомудрие, или воздержанность, или честь. Что-нибудь не слишком неподъемное, не слишком обременительное, что подойдет нам…
— Каково же ваше достоинство?
— Мое?.. О, ничего высокого. Что-нибудь вроде точности.
— Не соответствует ли она истине?
— Нет. В действительности мы не слишком широки, когда дело доходит до добродетели, тут мы ужасно ограниченные создания. Насколько жизнь святых способна выдержать критику? Каждый по-скотски относится к другому. Даже ваш друг Иисус, что мы в действительности знаем о нем? Ему повезло быть прославленным пятью литературными гениями…
— Повезло? Ну…