Монахини и солдаты
Шрифт:
Дом из серого камня, когда-то фермерский, был красив, но невелик. С одного конца массивное строение поднималось наподобие башни. Крыша из потускневшей красной полой черепицы выступала вперед, накрывая террасу, сложенную из потрескавшегося булыжника и частично затеняемую смоковницей. На полоске между террасой и поляной Гертруда когда-то безуспешно пыталась высадить цветы. Остались лишь розмарин, лаванда с геранью да заросли лучистых, лиричных олеандровых кустов, усыпанных цветами такого неистового розово-белого цвета, что Тима буквально бросало в дрожь. Изящные квадратные окна второго этажа повторяли форму первоначальных каменных проемов. Гай переделал нижнюю часть дома, в которой когда-то были амбар и хлев. Сводчатый проход, перегороженный раздвижной дверью, вел в летнюю столовую с потолком в виде купола и большой застекленной дверью в гостиную. В другое квадратное окно в кухне в конце дома виднелись заросли ежевики, гараж из дырчатого кирпича, кусты вьющейся розы рядом с ним (лепта Гая в украшение участка), эвкалипт и короткий выезд на узкую гравийную дорогу. Уставленная книжными полками комната рядом с кухней явно служила кабинетом Гаю. Наверху были три спальни, две ванные комнаты и комната в башне, куда вела лестница и в которой ничего не было, кроме кучи пожухшего лука на полу. Тим подумал было затащить туда матрац, но подзабытая возможность спать не на полу была слишком привлекательна, и он выбрал маленькую угловую спальню, откуда можно было видеть и лощину
Обживаться в доме было захватывающе интересно и рождало чувство «взломщика»: смесь боязни и странного торжества. Тим наслаждался просторностью дома, тихими и предупредительными прекрасно обставленными комнатами — все это теперь принадлежало ему. Дом давал ощущение глубокого покоя, надежности, какое он испытывал в детстве, когда отец еще жил с ними. Он спал спокойно, лежа на спине, что всегда хороший признак. Вначале было чуточку жутковато вставлять ключ, который Гертруда дала ему в далеком Лондоне, открывать дверь и входить в молчаливый и столько всего хранящий в себе дом. Он мог понять, почему Гертруда не хотела приезжать сюда: не могла видеть книги на столе, прошлогодний номер «Таймс», бумаги и ручку на письменном столе Гая. Тут был и написанный строгим почерком Гая список указаний, несомненно, предназначавшийся временным съемщикам. Нагреватель для ванных комнат включался в сушильном шкафу с вытяжкой. Мусор следовало отвозить на деревенскую свалку, а ни в коем случае не сжигать. Немедленно убирать садовые кресла в дом, если задует мистраль. Вам советовали прочитать находящуюся в аптечном шкафчике инструкцию, как действовать в случае, если кого-то укусит гадюка. Разбитую посуду следовало (что было вполне разумно) заменять целой. «И пожалуйста, не перекладывайте книги и не перевешивайте карты». Помня о своих обязанностях, Тим первым делом, насколько мог, проверил состояние дома. С облегчением обнаружил, что водопровод и электричество в полной исправности. Крыша с виду казалась крепкой, но еще требовалась проверка дождем. Оконное стекло в кабинете треснуло. Маленькая, заросшая виноградом лоджия снаружи столовой частично обрушилась, но Тиму удалось подпереть балки прочными столбами, найденными в гараже.
До места Тим добрался, пересекши всю Францию на поезде, потом автобусом до деревни, от которой до дома было семь километров. Из деревни он, запасшись хлебом и вином, отправился пешком. Войдя в дом, он первым делом обследовал кладовую. То, что предстало его глазам на этом складе, превосходило самые смелые его мечты. Ряды консервных банок уходили вглубь, казалось, бесконечного помещения, банки с абрикосами, инжиром, сливами, персиками выстроились на верхних полках, а в углах притаились громадные бутыли с оливковым маслом, на стеллажах поблескивали бутылки с вином, стояли картонные коробки с виски. Тим подумал, что может прожить на эти запасы все лето, в конце концов, Гертруда разрешила брать, что понравится, и так сэкономить деньги, плату за службу, которую она выдала ему вперед! Жизнь на необитаемом острове! «Я знал, что мне тут будет отлично. Я по природе отшельник, у меня просто никогда не было возможности пожить в настоящем одиночестве», — говорил он себе. В гараже он обнаружил два велосипеда, мужской и женский, оба в отличном состоянии. Тим (шел четвертый день его пребывания на «необитаемом острове») дважды съездил в деревню за хлебом и молоком, фруктами, овощами и местным вином (он чувствовал, что не следует слишком опустошать стеллажи). Он уже успел подружиться с хозяевами лавок, хотя и не знал французского. Уединение принесло новое и упоительное ощущение независимости. Впервые за многие годы он был совершенно один.
Однако его одиночеству не суждено было продлиться долго. Вскоре к нему должна была присоединиться Дейзи. Тим ожидал ее приезда, предвкушал, как покажет ей все, что стало здесь для него своим. (У него было такое чувство, что он прожил здесь уже несколько месяцев.) Но было и чуточку грустно. При Дейзи с ее неугомонностью пропадут те тонкость и богатство ощущений, которые он испытывал тут; ему хотелось быть действительно одиноким в доме Гертруды, это в определенном смысле было бы и честней. Он, конечно, ни слова не сказал Гертруде о Дейзи. Не то чтобы боялся, что та будет возражать, скажет: «В таком случае, нет» или что-то подобное. Он был не совсем уверен почему, но странным образом понимал, что не следует спрашивать Гертруду, можно ли взять с собой подружку. Чутье подсказывало. Дейзи он не стал ничего объяснять. (О ней же заботился.) Гертруда смутилась бы, неправильно поняла его и так или иначе была бы оскорблена, ее душевный порыв совершить доброе дело не предполагал такого поворота. Хотя не оскорбляет ли он ее сейчас своим обманом? Как часто бывало в его жизни, Тим чувствовал, что ненароком оказался в несколько сомнительном положении. Конечно, это было не так уже важно. Гертруде незачем знать о Дейзи, а если потом узнает, что здесь была женщина, Тим может сказать, что Дейзи, путешествуя по Франции, завернула к нему на день-два. Куда грустнее был не этот маленький обман, а то, что сейчас, как никогда, ему хотелось быть здесь, в этом раю, одному.
Гертруда действительно была невероятно добра. Еще до его ухода в тот вечер, когда он заговорил о том, что ему «не хватает денег», она дала ему чек на значительную сумму: аванс за предстоящую работу сторожем и за картины, которые он, возможно, напишет во Франции. Пораженный, смущенный, Тим предложил, если она пожелает, притащить в квартиру на Ибери-стрит все свои oeuvre. [92] Гертруда со смехом согласилась принять «маленький рисунок» в качестве подарка. Вернувшись в конуру над гаражом, Тим долго и серьезно обдумывал, что ей подарить. Разглядывая под этим углом свои работы, он в миг откровения увидел, насколько большинство из них плохи. Кошек он исключил сразу. Несколько рисунков распятия были хотя и довольно изысканны, но, пришлось это признать, легковесны. Наконец он откопал одну из ранних работ, эскиз пастелью к так и не законченной картине «Леда и лебедь» — изящную вещицу, в которой явно что-то было, хотя без названия (подписать Тим не позаботился) трудно было сказать, что на ней изображено. Эту вещицу он наклеил на картон, вставил в раму, упаковал и отнес на Ибери-стрит, малодушно надеясь, что удастся избежать нового разговора с Гертрудой, настолько исчерпывающим был последний. Ее, по счастью, не было дома, и он вручил рисунок в дверях холодно и придирчиво посмотревшей на него Анне Кевидж.
92
Произведения (фр.).
Он, естественно, сразу поспешил рассказать обо всем Дейзи, на метро доехал до Уоррен-стрит, а оттуда бегом помчался к «Принцу датскому», где Дейзи ждала, чтобы услышать, как прошла его встреча с Гертрудой. Дейзи отреагировала в точности так, как он ожидал: ругательства в адрес «поганой Франции», «сволочных лягушатников», заявление, что она ногой не ступит во владения Гертруды, но потом тем не менее она поддержала его план и даже пришла от него в детский восторг. Уже на другой день она ворошила свой гардероб, решая, что из одежды возьмет с собой. Тим подбодрил ее
С безоблачного неба подсолнух солнца слал огненные лучи на землю, еще холодную после ночи. Резец тени беззвучно менял форму скал. Маленькая долина тонула в необъятной тишине. Над бело-розовым олеандром порхали бабочки с крыльями в виде ласточкина хвоста. На низкой стене террасы, подняв рептильи головы и раздувая бока, замерли ящерицы. По каменным плитам дорожки двигались две армии муравьев: одна из муравейника под смоковницей, другая в него. Тим глубоко вздохнул, наслаждаясь покоем. Стеклянные двери в гостиную за его спиной были распахнуты. Мохнатые многоножки в доме и снаружи, поначалу разбежавшиеся, застыли коричневыми мазками на теплом сером камне и прохладных беленых стенах. Громадные темные мотыльки в сопровождении москитов летели в полумрак комнат. (Москитные сетки были только на окнах верхнего этажа.) За приоткрытой ставней в раздумье сидела зеленая жаба.
Тим уже позавтракал свежим хрустящим деревенским хлебом с бледным и мягким деревенским маслом и апельсинным джемом из кладовой, запивая все это кофе с молоком. На ланч он прихватил хлеб и масло, баночку паштета, сыр, желтое яблоко и бутылку вина. Все это было в корзинке, а что нужно для рисования — в рюкзаке. Во Францию он, поразмыслив, взял с собой только акварель, гуашь и пастель. Тим вдохнул всей грудью, огляделся, собрал вещи и отправился — через «лужайку», оливковую рощу, через ручей по деревянному мостику в гуще ив и зеленого камыша, между рядами тополей, поднялся на кручу по винограднику и направился к скалам. Поначалу Тим далеко не отходил: так много интересного было возле дома. Он зарисовал смоковницу, узколистые ивы, старые оливы со скрученными блестящими стволами и завесой серебристой листвы. Тополя не удались. Многие импрессионисты сумели передать их прямые гладкие стволы, текстуру коры, их высокие облака дружно трепещущей листвы; но Тим не сумел. Помня о долге, он сразу же попытался изобразить дом, но это тоже оказалось необычайно трудно. Особенность дома заключалась в квадратных окнах верхнего этажа, в том, как башня вырастала из крыши, в живом мягком цвете плотно пригнанных прямоугольных камней, из которых он был сложен, пологом скате крыши и выцветшей черепице. На его набросках дом выглядел каким-то странным и ужасно английским. В любом случае сейчас Тима захватили скалы.
Узкая тропинка, которой он шел, металась из стороны в сторону между стремящимися вверх скалами, непостижимым образом не теряясь среди них. Дом уже пропал из виду. Солнце пекло шею, приятно щекочущая струйка пота ползла по лбу к щеке. Тим взбирался все выше. Внизу в долине пели цикады, а тут стояла тишина, нарушаемая лишь его дыханием да изредка скрипом подошвы, скользнувшей по камню. Вдалеке крикнула птица. Но ее одинокий крик лишь подчеркнул совершенную безжизненность этих мест. Единственные существа, которых он заметил очень рано утром, были кролики, резвившиеся в оливковой роще. То, что он прежде принимал за кости животных, оказалось обломками сучьев с ободранной корой, белыми, гладкими и ровными. Он прихватил с собой несколько. Вблизи камень скал оказался беловато-серым, мелкозернистым, чрезвычайно твердым, с крохотными черными крапинками. Небольшие выступы на его поверхности словно предназначались для того, чтобы хвататься за них. Скалы шли вверх уступами, образуя подобие лестницы, и по этим уступам, перескакивая с одной покрытой дерном площадки на другую, следовала тропа; это была именно тропа, проложенная путниками, хотя места, по которым двигался Тим, были самыми безлюдными, какие он когда-либо видел. Несмотря на оливковые рощи, и абрикосовые сады, и виноградники внизу, вокруг не было абсолютно никакого следа человеческого присутствия. Несколько домов, которые он заметил, все ближе к деревне, оказались брошенными или с заколоченными ставнями, как маленькие крепости: их хозяева были далеко, в Париже или Лондоне. Деревня была довольно многолюдной, но вокруг нее больше никто не жил. Раз, когда он увидел далеко впереди на дороге человека, сердце у него екнуло от страха. Наверху среди скал никого не было, но тропа продолжала вести вперед.
Целью Тима было изумительное местечко, которое он обнаружил накануне, когда уже собрался возвращаться домой. Наступающие сумерки заставили его поторопиться. Он боялся остаться ночью среди этого скалистого безлюдья, да, по правде говоря, он и днем его опасался. Он зарисовал ясень, висевший над неглубоким ущельем. Потом попытался зарисовать необыкновенную скалу. Как уже упоминалось, изобразительное искусство Тим изучал в университете, но, за отсутствием упорства и последовательности, вышел оттуда эклектиком и эксцентриком. Совсем молодым он был под большим впечатлением некоторых горных пейзажей Рёскина. [93] Он думал, что, если одна десятая (сотая) часть его рисунков будет так же хороша, как Рёскина, можно будет считать, что он не зря прожил жизнь (он и сейчас продолжал так думать). Обнаружив (вчера днем), что серые крапчатые скалы почему-то не даются ему, он оставил дальнейшие попытки, вернулся на тропу и стал карабкаться выше, надеясь добраться до гребня, который казался таким близким, и взглянуть (чего он еще не сделал) на долину по ту сторону, на другой пейзаж. Откровенно говоря, он искал местечка, где можно было бы искупаться. Тим любил плавать, это было одно из его любимых удовольствий, когда он жил в Уэльсе, но в последние годы он был практически лишен такой возможности. Ручей возле дома был слишком мелок, хотя обещал что-нибудь более полноводное, и Тим карабкался вверх, ожидая увидеть оттуда, может, прямо внизу, реку с зелеными заводями среди тенистых деревьев. До гребня он не добрался; за тем, что казалось вершиной, открылись другая, дальше еще одна. Но он нашел нечто совершенно неожиданное. Трона в очередной раз оборвалась, на сей раз перед похожим на дверной проем узким квадратным проходом в скалах. Поразмыслив, Тим решил взглянуть, куда он ведет. Опираясь руками о стены, он вспрыгнул на площадку, вроде порога перед «дверью», потом спустился ниже по двум или трем каменным ступенькам. Проделывая все это, он не смотрел вокруг, пока не оказался на ровном месте с неожиданной травой. Тогда он поднял голову и увидел это.
93
…горных пейзажей Рёскина. — Джон Рёскин (1819–1900) — английский интеллектуал, который, не будучи профессионалом в своей деятельности, тем не менее оставил заметный след как художник, теоретик и историк искусства (автор пятитомного труда «Современные живописцы», трехтомного «Камни Венеции» и других), поэт, художественный критик и моралист.