Монархическая государственность
Шрифт:
Общая идея правления, т. е. существеннейшая задача верховной власти, была сознаваема вполне отчетливо. Но всем orbis terramm Romanus, который почта сливался с понятием о земном шаре, должен царствовать pax Romana [32], но именно Romana, для поддержания коего эти владыки вселенной говорили себе:
Tu regere imperio populos, Romane, memento:
Parcere subiectis et debellare superbos! [33]
Идея стройная и даже величественная, но чисто земная, тесно и неразрывно связанная с римской силой, доблестью, историей, с существованием Рима и званием римского гражданина или по меньшей мере римского подданного. Религиозное начало имело здесь гораздо меньше значения, нежели даже во времена Ромула и Нумы, когда боги внушали законы. В Риме, окончательно развитом, закон был чисто римский, выражавший волю и разум народа, senatus populusque [34], римской
Это обстоятельство было важное. С одной стороны - идеал был столь ясен и общеосознан, что не требовал даже никаких истолкований, так что аристократия менее всего могла бы получить теперь значение верховной власти (которой и раньше не могла добиться). С другой стороны, это был идеал, во имя которого народ никак не мог подчиниться какой-либо силе выше себя, ибо в римском государственном идеале народ именно утверждал самого себя, как источник этого идеала. Итак истинной монархии в Риме не могло возникнуть. Единоличная власть могла быть высшей в смысле управительного органа, но значения верховной ей не из чего было почерпнуть. Между тем все обстоятельства выдвигали безусловно необходимость единоличной власти столь твердой, чтобы она не опиралась даже на избрание, ибо жестокие смуты показали всем воочию неспособность народа разумно избирать власть.
Кровавые смуты времен Гракхов кончились победой оптиматов, но показали даже самим демагогам, что на толпу невозможно положиться. Марий действовал для народа, но опирался на военную узурпацию. Сулла действовал во имя аристократии, но опирался на такую же военную узурпацию. Оба они не вводили, собственно говоря, никакой реформы, а только поддерживали различные стороны римской конституции. Сулла настолько признавал народное верховенство, что даже действуя насилием, приказал себя избрать в диктаторы народу, а не сенату. Все признавали верховенство народа, и все уже отлично поняли, что практически верховенство это есть фикция, и что порядок может держаться только диктатурой, и притом незыблемой, которая бы не обращала внимания ни на какие законные сроки, и не уходила бы с места из-за неудовольствия народа. Римская мысль сосредоточилась поэтому на средствах найти такую единоличную власть, которая бы не была узурпаторской. Задача была крайне трудная, при римском государственном идеале, почти невозможная. И она действительно была разрешена только приблизительно.
Описывая время, предшествовавшее восстанию Юлия Цезаря, Плутарх замечает:
"В это время в Риме все ищущие должностей выставляли на площадях столы, покрытые деньгами и без стыда покупали голоса граждан, которые, продав голос, отправлялись на Марсово Поле не только для голосования за своих покупщиков, но чтобы поддерживать их кандидатуру ударами своих мечей, стрелами и пращами. В это время народные собрания часто расходились не прежде, как обагрив трибуну кровью и осквернив ее убийством; город, погруженный в анархию, походил на корабль без руля, разбиваемый бурею. Все люди рассудительные полагали, что будет еще большим счастьем, если это состояние безумия и агитации не приведет к чему-нибудь худшему, чем монархия. Многие осмеливались даже публично говорить, что передача власти в руки одного лица была единственным средством излечить болезни республики" [Плутарх, "Цезарь", XXXI]. Необходимость единоличной власти была так очевидна, что сам Катон, желая избежать хотя бы диктатуры, предлагал назначить Помпея единственным консулом. Но собственно царскую власть римляне окончательно разучились понимать.
Доказывая право народа низлагать всякую власть, Тиберий Гракх прямо выдвигает, как общепонятную истину, такое рассуждение:
"Царское достоинство, которое заключает в себе власть всех магистратур, сверх того освящено религиозными церемониями, которые ей придают божественный характер. Однако Рим изгнал Тарквиния, который несправедливо пользовался властью" [Плутарх, "Гракхи", ХVIII]. У нас говаривали в старину: "Не Москва Государю указ, а Государь Москве". Эта идея была бы понятна Юлию Цезарю, но не Гракху, не Марию, не Сулле, вообще никакому римлянину времен республики.
У римлян, говорит Блюнчли, "Государственное устройство приводится в органическую связь с народом. Римляне признают государство "устроением народа" и волю народную считают источником всякого права" ["Общее государственное право", стр. 51].
Рим не давал места истинной монархии, как власти верховной, за отсутствием
– По их воззрению, государство есть не этический порядок мира, а прежде всего юридический порядок". Источник же права был народ и его чисто-практическая жизнь. В период самого полного развития империи, Гай дал определение: "Nam quod quisque populus ipse sibi jus constituit, id ipsius proprium civitatis est, vocatusque jus civile" ["Общее государственное право", стр. 51] [35]. Чисто гражданский государственный идеал Рима был выработан непрерывным политическим расчетом, практикой управления народом. Представителем этого идеала мог быть только создатель его, то есть сам же Рим, senatus populusque, то есть римская нация. Ее власть могла быть вручена отдельному лицу только как делегированная.
Так это и вышло при появлении империи. Однако гениальный основатель ее - Юлий Цезарь - очевидно чувствовал необходимость чего-то большего. Чувствовалось и во всей истории империи, что императору нужно нечто более высокое и независимое, нежели власть делегированная. Но по условиям римской жизни этого большего не из чего было создать.
Юлий Цезарь
Divus Julius Caesar [36] был истинным идеалом не столько даже Рима, как всего классического мира. Все черты римской доблести соединялись у него с чисто эллинской тонкостью и широтой личного развития. И нужен был именно такой человек, чтобы дать зарождающейся империи хоть тень того идеального начала, которое одно могло превратить систему узурпации в монархию. Юлий Цезарь лично обладал чисто монархическим ощущением, если даже не сознанием, о чем, конечно, трудно говорить. Он был вполне проникнут сознанием власти во имя народного идеала, но не во имя народной воли, которую, очевидно, глубочайше презирал и, не стесняясь, оскорблял, с полным убеждением своего права на власть, в силу какого-то провиденциального назначения.
Эта идея некоторой провиденциальности единоличного правителя сделала впоследствии успехи. Во времена Траяна, 100 лет по Рождестве Христовом, историк, рассказывая о торжестве Октавия Августа, уже мог рассуждать, что хотя все шансы на победу были на сторон Брута: "но Римская империя не могла быть управляема многими, ей нужен был монарх. И Бог желая, без сомнения, освободить Октавия от единственного человека, способного помешать его владычеству, не допустил Брута узнать о победе своего флота" [Плутарх, "Брут", LV]. Вследствие этого Брут и погиб. Но такое рассуждение возможно было, как видим, лишь при Траяне. В начале возникновения империи оно бы показалось странным. Вмешательство таинственных сил в судьбу людей римлянин вполне допускал, но этих сил было много: одни были за Мария, другие за Суллу, чудеса и знамения сопровождали действия всех их. В общей сложности эти мелкие демонические существа могли, конечно, помогать своим любимцам, но были сами слишком непостоянны и взаимно боролись, так что способны были давать руководство к поведению отдельным личностям, а не целой нации.
У Цезаря было личное сознание какого-то очень высокого божественного руководства, и вследствие этого - своего божественного характера. Эту черту он и хотел придать создаваемой единоличной власти. В нем как бы действовали боги покровители Рима, к числу которых и он сам был причислен. Действуя во имя чего-то высшего, Цезарь как бы преднамеренно позволял себе унижать народную волю, а себя - возвеличивать прямо до божественности. Еще в самом начале своей политической карьеры, он делает публичное заявление, ставящее его как бы выше республики.
"Семейство моей тетки Юлии, - говорил он с трибуны, - с одной стороны восходит к царям, с другой - к бессмертным богам. Моя мать происходит из семейства Анка Марция (царя). А Юлия происходит от Венеры, и наша фамилия принадлежит к их роду. Таким образом наш дом со святостью царей, повелителей людей, соединяет величие богов, повелителей царей" [Светоний, "Юлий Цезарь", VI]. Впоследствии, уже став на ноги, Цезарь публично говорил: "Республика - ничто, одно название, без всякого содержания - respublicam nihil esse, apellationem modo sine corpore et specie" - и прибавлял, что теперь его слово должно считать законом: pro legibus habere quo dicat [Светоний, "Юлий Цезарь", LXXVII. Плутарх].