Монархия и социализм
Шрифт:
Когда Эттли оказался лицом к лицу с Георгом, он вытащил заранее заготовленный список и совершил действительно совершеннейшую формальность — зачитал перечень фамилий, который уже и так был известен королю. Была в этом списке и фамилия Бевина, его Эттли обойти никак не мог по той причине, что без Бевина он не мог обойтись, в новом правительстве Бевин получил портфель министра финансов. Выглядело это очень разумным, кому как не такому носорогу каким был Бевин, было заниматься изысканием средств в терпящей бедствие Англии, кому, как не ему было выжимать из англичан денюжку, выкручивая страну, как мокрую тряпку. До этого кандидатура на пост главного финансиста не вызывала возражений ни у кого, но когда Эттли закончил чтение и замолчал, Георг, заикаясь, неожиданно сказал ему, что он предпочёл бы увидеть Бевина министром иностранных дел. Эттли выжидательно помолчал,
Но удивлялись не только в Лондоне. Назначение Бевина вызвало переполох в Вашингтоне, американцы нарушением английских традиций были недовольны до такой степени, что даже предприняли дипломатический демарш, хотя казалось — а им-то что за дело? Но дело было в том, что кому кому, а американцам до этого дело было. Георг знал, что он делает.
62
Сегодня, по прошествии более чем полувека, неустанными стараниями пропаганды Эрнста Бевина помнят главным образом как ярого антикоммуниста, что автоматически превращает его в не менее ярого русофоба. И что да, то да — этот человек не любил русских (любил тут немного не то слово, в политике «любит» и «не любит» означает не то же, что мы имеем в виду под «любить» или «не любить» кого-то или что-то). Бевин считал Россию врагом не Великобритании даже, а Англии, если мы лопатой нашей мысли снимем ещё один слой, то мы обнаружим, что он видел себя выразителем и защитником интересов не Британской Империи, не Великобритании и даже не Англии вообще и не английского народа в частности, а только и только английского рабочего класса. Поскольку Бевин несомненно был социалистом, то его национальные пристрастия, которые он даже не находил нужным особо скрывать, делали его вообще-то не просто социалистом, но во вполне определённом смысле и национал-социалистом.
Вкупе с некоторыми чертами его характера вышесказанное превращало Бевина в чрезвычайно ценный политический инструмент. Причём инструмент универсальный. Дело в том, что мы не можем красить Бевина одной краской, он был не только русофобом. Этот человек «не любил» немцев и французов ничуть не меньше, чем русских. Но и это было не самым главным. С точки зрения Букингэмского дворца самым на тот момент главным было то, что Бевин до самых до печёнок не любил американцев. Да и с чего бы ему было их любить? В его жизни уже была любовь, Бевин любил английского рабочего, ну и ещё немного он любил свою жену. Больше он не любил никого.
Зная всё это и отчётливо представляя себе послевоенный политический контекст, в котором должны были развиваться мировые события, достаточно было назначить Бевина на опеделённый пост в государственной машине и после ждать. Просто ждать. Ждать пришлось недолго, менее года. А потом случилось следующее.
Представьте себе кабинет, в котором идёт секретное совещание, присутствуют всего несколько человек — два-три министра, два-три человека, формально в аппарат исполнительной власти не входящих, но тем не менее это люди из тех, кто «принимает решения», ну и сам премьер тут же, сам Клем Эттли. Совещание не просто секретное, а Top Secret секретное, секретное настолько, что присутствующие заранее предупреждены, что информацией, обладателями которой они, выйдя из кабинета, станут, они не должны делиться даже с остальными членами правительства. Вопрос, который они обсуждают, невообразимо сложен, на них ложится колоссальная ответственность за судьбы почти пятидесяти миллионов британцев. От решения, к которому они придут, в самом прямом смысле зависит судьба государства.
Премьер-министр, принявший для себя решение ещё до того, как совещание началось, подталкивает их к определённому выводу, он хочет, чтобы этот
Денег ведь и в самом деле нет, а те, что удастся наскрести, можно потратить с куда большей пользой. Все, забыв о том, ради чего они собрались, не слушая друг-друга, начинают наперебой предлагать как и с какой государственной пользой можно истратить миллион-другой фунтов. Премьер молчит, кончиками пальцев прижимает веки закрытых глаз, не мешает всем высказаться, он тянет время, он ждёт, в совещании не принимает участия ещё один человек, он запаздывает, он только что вернулся в Англию после государственного визита в США, сколько ему нужно времени, чтобы добраться из аэропорта сюда, да где же он, думает премьер, где этот чёртов Бевин?
Дверь распахивается, вот и он. Министр иностранных дел, не здороваясь, ни на кого не глядя, думая о своём, идёт к свободному месту за столом, отодвигает стул, не садясь, вслушивается в галдёж, обводит всех тяжёлым, исподлобья, взглядом.
— Мы должны её иметь, — негромко говорит он.
Один за другим все смолкают, смотрят на закипающего яростью Бевина.
— Дело не во мне, — говорит тот, — чёрт бы со мною, но я не позволю, чтобы в будущем с министрами иностранных дел этой страны разговаривали так, как разговаривал со мною госсекретарь Бирнс. Мы должны её иметь вот здесь, — Бевин грохает портфелем, набитым государственными бумагами, по столу, министры отшатываются. — Мы должны иметь её во что бы то ни стало, любой ценой. Любой! И на боку у неё должен быть нарисован долбаный Юнион Джек!
Воцаряется молчание, лица сидящих за столом каменеют. Эттли опускает голову, пряча торжество в глазах, он выиграл, Бевин заставил их принять нужное государству решение, теперь они пойдут до конца, теперь они не отступятся. Англия получит «её». Речь на совещании шла об английской атомной бомбе.
63
Теперь нам нужно представить ту, послевоенную, обстановку на мировой кухне и представить именно в этом, в нуклеарном «разрезе». Кухня та, хоть и называется красиво кухней политической, как была так и остаётся просто кухней, причём кухней не в «отдельной благоустроенной», а в коммунальной квартире под названием Слободка Земля. Государства, в нехорошей квартирке проживающие, разъехаться, как бы им того ни хотелось, не могут. Некуда им разъезжаться. Скованы бедолаги одной цепью. А где кухня, там и хозяйки, и хозяйки на кухоньке этой кашеварят так, что дай Бог каждому, дым столбом, жар, шкворчание и брызги раскалённого масла, да каждая из хозяюшек ещё так и косится, так и косится, так и ждёт, чтобы момент улучить, да в чужую кастрюлю и плюнуть. Глаз да глаз за ними нужен, что ни хозяйка, то и ведьма.
Хозяйки наши не дуры поскандалить, но даже и им известно, что худой мир лучше доброй ссоры, а тут, как назло, такая ссора вышла, что на кухню нашу без слёз взглянуть невозможно, плохо на кухне дело, а обед ведь, хочешь не хочешь, а готовить нужно, словом, необходимо как-то договариваться. Проблема, однако, была в том, что договариваться приходилось после того, как одна из хозяек взорвала атомную бомбу.
Вот сложные «па», которые начали вытанцовывать друг перед другом хозяюшки на закопчённой кухоньке.
21 сентября 1945 года правительство США рассмотрело вопрос по созданию какой-то системы международного контроля над ядерной энергетикой, там впервые прозвучало предложение по включению в подобную систему СССР. Практически все присутствующие высказались против, за исключением пары человек, одним из которых был небезызвестный Дин Ачесон. Против-то против, но идея получила дальнейшее развитие, когда 3 октября 1945 года Труман в обращении к Конгрессу заявил, что в той или иной форме, но международный контроль необходим. Американский президент, невзирая на сопротивление членов собственного правительства, посчитал, что в условиях ядерной монополии гонка вооружений Америке невыгодна и что по мере сил ей нужно придерживаться сложившегося статус-кво, система же контроля позволяла США быть в курсе того, что происходит в других странах.