Монастырь потерянных душ
Шрифт:
Начал он с крыш. Хорошее увеличение позволяло разглядеть мох, покрывающий кровли.
Ему со смехом советовали подглядывать в окна. Он пообещал, что в ближайшем будущем представит проект под названием вроде «Тайная жизнь города Н.», и втихую продолжал заниматься своим. Процесс его увлекал настолько, что Роман не заботился показывать хоть кому-нибудь результаты. Сделав фильм и получив, как он выражался, «порцию силы», он тут же брался за следующий. После «Крыш» целый месяц заняли пятнадцатиминутные «Ямы». Разломы асфальта, черные дыры из-под выкорчеванных деревьев, канализационные люки. Октябрь, сырая осень. Съемка карьера, после которой пришлось стирать джинсы. Роман хотел, чтобы от фильма зрителю стало страшно, пусть даже
Смотрела с ухмылкой и подозрением. Затем, прикрывая смущение хамоватым тоном, все-таки объяснила. Роман ответил холодным смехом, и перевел разговор. Файл под названием «Ямы» он больше не открывал. Это было шесть или семь лет назад.
Потом он снимал «Кирпичи», долгое движение камеры вдоль неоштукатуренных стен, внутри и снаружи, поворот за угол, вновь кирпичи, темный провал окна: недостроенный дом. Четвертым и последним стал «Металлические детали»: то приглушенный и матовый, то ослепительный блеск, а изредка — ржавчина, разноцветные пятна, которые разбавляли тему сияния. Весной было много работы в предвыборную компанию. А в мае у Романа грохнулся винт. Копий он, конечно, не делал. Время фильмов прошло. Он принялся заполнять пустоту собиранием музыки, но обсуждать музыкальные вкусы выглядит довольно пошло, правда?
Я неопределенно покачала головой. Роман замолчал. Комната расслоилась. В одной была только я. В другой — только он. В третьей не ощущалось человеческого присутствия в течение долгих лет, не взирая на чистоту. Определенно, где-то все здания вели совершенно безлюдную жизнь. Но была и четвертая комната. Вот в ней-то я и углядела двоих. Сидящих. На. Ковре.
Недалеко от стены, со скрещенными ногами, руки свободно лежат на коленях.
Профессор и старший Монах. Они спокойно наблюдали за нами.
— Хватит, — сказала я громко.
Взгляды мой и Монаха встретились. Я ощущала жесткость собственного лица. Такую жесткость, точно я была сорокалетним мужчиной.
— Ты что? — Роман встревоженно положил руку на край кровати, очень близко ко мне.
Комната снова стала одна.
Я выдохнула.
— Так. Показалось.
Запись тридцать седьмая
Невероятно, но мы так и не заметили, когда поднимались и опускались корзины.
Похоже, они на самом деле возникали из воздуха — сразу на одном уровне с подоконником. К моменту появления обеда или ужина мы то увлекались разговором, то каждый — собственными мыслями. Завтрак мы вообще проспали: когда проснулись — чай уже остыл. Но это его не испортило.
Молчания, впрочем, было больше чем разговоров. Следуя правилам Монастыря, мы могли рассказывать лишь о том, что вспомнили здесь. В обычной ситуации вынужденного общения (поезд, в котором больше никто не едет) мы бы забросали друг друга забавными и незначительными историями. Проблема в том, что ничего забавно-незначительного из жизни Даши мне в голову не приходило, а скучные бытовые подробности вроде постоянного поиска магазинов с едой подешевле никак в историю не растягивались. Да и похвастаться было нечем. О тонкостях макраме и изготовления картин из соломки я бы даже с девушкой говорить постеснялась, а в тех играх, в которые меня втягивали, я, в основном, исполняла бесславную роль статиста без имени.
Если вам нечего делать, то вспоминайте, — кажется, так говорил Монах. Этим я и занималась, как только молчаливая пауза продолжалась больше пяти минут. Не знаю, что творилось в голове у Романа. Возможно, он ждал расспросов,
Со всех сторон. Этим утром я неожиданно разглядела будущее, и едва не расхохоталась. Лет через шесть Роман умудрился жениться на мне — достойное завершение страшных сказок о несуществующих любовниках; я, как покорная овца, не возражала. Никаких друзей или родственников, даже торжественной регистрации, — лишь расписались в маленьком кабинете со слащавым пейзажем над светлым столом.
До первой брачной ночи секса у нас так и не случилось. Я напряглась, чтобы вспомнить ту ночь. Было холодно. Резкий ветер и сухой снег. Я так толком и не согрелась, особенно мерзли ноги. Роман оставался чужим, недоступным. Какое-то удовольствие я получила, но если с другими мужчинами (только двумя!) окутывало теплым наэлектризованным коконом, то здесь присутствовало ощущение разорванности, незащищенности и отстраненности в конце концов. Роман мне не доверял и, похоже, он не доверял никому. Он обнял меня. Я не смогла удобно устроиться на его костистом плече, рука давила на бок, но из жалости я не стала высвобождаться и постаралась расслабиться.
Пять лет мы не виделись до той встречи в библиотеке. Год в Монастыре, несмотря на многообещающее начало, прошел заурядно. Нас заставили изучать историю и философию религий, а многочисленные тренировки позволили основательно укрепить тело — единственный плюс. Возвращаться в тот город, где раньше жила, я не стала.
Я поселилась в сером грязном мегаполисе, а монастырские знакомые остались в прошлом. Не знаю, может кто-то из них подружился, но, похоже, каждый был погружен в свою жизнь, открывая в себе такое, о чем другим не расскажешь. Мы разъезжались в невеселом настроении, и я не видела, чтоб кто-нибудь обменивался адресами. Чем дальше, тем больше мы предпочитали молчать.
Роману я обрадовалась, и одновременно испугалась. Я сидела возле окна, окруженная книгами по средневековью, а он стоял надо мной, опустив голову. Его волосы поредели, челка исчезла, насмешливость сменилась язвительностью, а то и сарказмом. Впрочем, ко мне он отнесся серьезно, даже с неуклюжей нежностью. Мы встречались, наверное, раз в неделю, пили пиво в дешевом кафе. Наконец я его спросила про Эльзу.
— Я не могу помнить всех своих девушек, — выдернув рот в улыбку, сказал Роман.
Пожениться было его идеей, он пообещал мне ремонт, я купилась, но не на это.
Просто надоело одиночество. О детях не заговаривали, тем более, я считала, что перешагнула границу возраста, когда следовало рожать. Ремонт так и не начался.
Каждое утро я видела трещины на потолке. Но не в моих правилах было придираться к мужчине, с которым живу. По утрам я отправлялась на работу. Роман целыми днями просиживал за компьютером. Ему за это платили. Я так и не поняла, чем он, собственно, занимается, — он сказал, что готовит технические отчеты.
Действительно, на распечатках я видела какие-то схемы. Наши разговоры теперь сводились, в основном, к обсуждению бытовых вопросов, хотя в прошлом мы были не прочь поспорить об отношениях рыцарских романов и христианства. Добрый христианин не может быть вооруженным героем, — утверждал мой тогда еще будущий муж. Наличие оружия провоцирует на нарушение заповедей. В христианстве приемлема только идеологическая агрессия, но никак не физическая, да и то — для священников. Даже если ты с оружием в руках добываешь некую религиозную ценность, на спасение рассчитывать нельзя. Использование меча — да и мужского полового органа в качестве символического меча — обязательно предполагает наличие противника, другого, с которым ты вступаешь в противоречивое взаимодействие, в то время как спасение предполагает обретение целостности, принятие всего сущего, покорность вместо борьбы, молитву вместо битвы, неподвижность вместо подвигов.