Монастырь

Амнуэль Павел Рафаэлович

Это и не вопрос был вовсе, а указание пути. Похоже, монахи не собирались с ним играть — значит, отнеслись серьезно.

Что ж, прямо так прямо. Знать бы еще, имели монахи в виду лишь материальное направление, или прямого пути нужно было придерживаться и в духовных поисках.

Аббад сделал несколько шагов, вглядываясь в открывшуюся даль коридора. В бесконечности возник белый свет — тусклая точка, с каждым мгновением становившаяся ярче.

«Увидишь свет в конце тоннеля,

Увидишь смысл в конце пути»…

Аббад увидел свет, о котором говорили все, кому довелось не только войти в Монастырь, но и покинуть его. Смысл

он знал — потому и пришел.

Бесконечность обернулась на деле сотней шагов, яркая точка обратилась в светящийся круг, и Аббад, даже при напряжении всей воли, не смог разглядеть, что находится там, за новой дверью. Как ее открыть, он не знал тоже. Положил ладонь в центр круга — ничего не произошло, но, может, ничего и не должно было измениться?

«Да», — сказал воздух.

«Что — да?» — озадаченно переспросил Аббад.

«Свет в конце тоннеля, — объяснил воздух. — Ты хочешь пройти, а не вернуться? Значит, да».

«Да», — сказал Аббад.

Свет пролился ему на плечи, оказавшись жидким, как вода в ручье, у света был приятный запах цветочного мыла, Аббад растер свет ладонями, одежда мешала, и он понял, что пора ее скинуть. Он облил себя светом, и балахон истаял. Истаял и висевший на поясе оптический нож — единственное оружие, которое Аббад взял с собой; пользоваться им он не собирался, но без него чувствовал себя наполовину голым.

Аббад оказался полностью обнажен — обнажено было тело, обнажены были его мысли, обнажилось даже то, что он считал запрятанным глубоко в подвалах памяти, и нематериальная его суть обнажилась тоже.

Тем лучше. Меньше придется объяснять словами.

Дверь открылась — исчез свет в конце тоннеля, исчез и сам тоннель. Аббад стоял посреди большой комнаты, огромные — от пола до потолка — окна которой выходили на один и тот же склон горы, будто пространство снаружи свернулось и стало однонаправленным. Скорее всего, так и было, но раздумывать над этой топологической особенностью у Аббада не было времени: перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял человек. Наверно, он был высок. Наверно — не молод. Возможно, у него была мощная фигура бойца. Скорее всего, на человеке была одежда. Все это существовало с разной степенью вероятности, и оттого монах выглядел странно: будто он то был здесь, то исчезал, то присутствовал, то еще не родился, он был, и его не было — квантовые эффекты, которые Аббад так не любил в обыденной жизни, проявлялись сейчас в полной мере. Значит, — понял Аббад, — монахи действительно принадлежат не одному миру, но всем мирам одновременно. Он слышал такие рассказы, но полагал их апокрифами, поскольку не представлял, как можно жить с разной вероятностью в столь различных мирах и не потерять единства своего «я» и прочности своей сути. Монахам, однако, удавалось и это.

«Аббад, — услышал юноша. — Ты хотел прийти, и ты пришел. Говори».

«Я пришел, — Аббад постарался думать так, чтобы мысль оказалась не только ясной и точной, но еще и эстетически красивой, ведь только красивая мысль может быть истинной, особенно для монаха, — я пришел, чтобы просить о помощи».

«Помощь ты можешь получить и вне Монастыря. Любой человек на любой планете в любой из галактик примет в тебе участие и поможет».

«Помощь, которая мне нужна, я могу получить только здесь».

Ритуальные мысли перетекали из мозга в мозг, как быстрые ручейки, сразу и безнадежно высыхавшие.

— Мое имя Сатмар, — сказал монах, и Аббад не сразу понял, что в гулкой тишине помещения прозвучал голос — не мысль, не посланная поверх звуковых волн идея, но обычный голос, утомленный голос

человека, уставшего от трудов, забот, размышлений. Три нейтральных слова, сказанных нейтральным голосом, но сколько в них было… Гораздо больше, чем Аббад мог бы рассказать о себе даже самой глубокой и пространной мыслью, тщательно продуманной и лишь затем вылепленной из электромагнитных полей и гравитационных довесков.

«Мое имя Сатмар», — сказал монах, и Аббад увидел, как этот человек, родившийся много циклов назад в системе Аршана, учится ремеслу погонщика звезд у Рената Великого (у самого Рената!), а потом еще долго занимается этим довольно нудным, хотя и важным для космогонии мира, занятием. Галактику Лигии, оказывается, перестроил именно он, Сатмар, не один, конечно, ему помогали гиреи, как всегда, никому не рассказавшие о своем посильном участии. В Лигии Аббад был не так давно, и еще очень молоды были воспоминания о безумно красивых звездах перешейка и окраин. Он хотел побывать и в центре галактики, но не прошел заслона, потому что создатель (теперь Аббад знал, что это был Сатмар) устроил там пространство по другим, им самим сконструированным, законам физики. Говорили, что в центре Лигии материя состояла не из атомов, а из слепленных по особой системе субпространственных частиц, не обладавших ни зарядом, ни массой. Наверняка нематериальной сути там было больше, чем даже мысли, которая все же материальна во всех проявлениях.

«Мое имя Сатмар» — и Аббад впитал в себя странную, опасную и обычную среди обычных историю любви этого человека к Дакрии Пероне, той, что была символом многих поколений молодых… пока они не взрослели и не начинали относиться к жизни с тем уважением, какого не могло быть у людей, не узнавших еще, что такое соперничество, измена, предательство… Неужели Сатмар прошел через эти испытания и остался таким, каким был… стал таким, каков он сейчас?

Было ли что-то, что Сатмар скрыл от Аббада, называя имя? Наверняка. Скорее всего, он не стал открывать главного. Аббад сам поступил бы так на его месте, но именно поэтому монах мог сказать такое, чего Аббад не сказал бы — потому что пути монахов неисповедимы.

— Сядем, — произнес Сатмар глубоким мощным баритоном, от звуков которого воздух в комнате ходил волнами от стены к стене, создавая видимые глазом маленькие бурунчики: монах играл обертонами, заставляя звуковые волны определенным образом отражаться от стен и совсем иначе — от предметов обстановки. Сатмар произнес лишь слово, и Аббад услышал симфонию звуков, музыку, которую можно слушать вечно. Он так не умел, для него устная речь была лишь инструментом, очень простым и не всегда удобным при общении. Писать словами музыку он не мог, это было высшее искусство звукоизвлечения, а если учесть, что тремя словами Сатмар рассказал чуть ли не всю историю своей жизни…

Удивительно.

Посреди комнаты сгустились два удобных кресла, Аббад не смог сразу определить материал, из которого они сделаны, и, лишь опустившись в одно из них, почувствовал теплую поверхность дерева-вяза из долины вулканов. Впрочем, дерево было с какими-то минеральными добавками, сделавшими его податливым, мягким и услужливым, готовым прогнуться под тяжестью тела.

Сатмар сел в кресло напротив и соорудил низкий столик из прочного акмалийского стекла. Предвидя вопрос, Аббад подумал о том, что хотел бы выпить чаю с бабушкиным тортом, рецепт которого он знал (а теперь узнал и Сатмар, в этом Аббад не сомневался), но никогда не пытался сделать в реальности то, что бабушке удавалось в измерениях, существовавших в ее сознании для личных кулинарных утех.