Монастырь

Амнуэль Павел Рафаэлович

— Невозможно не понять… — начал было Сатмар, но Асиана прервала его движением руки.

— Сложно, действительно, — сказала она. — Но в нашем сложном мире я встречалась и с более странными случаями. Ты — нет?

— Да, — признал Сатмар. — Ты говоришь о Ститусе Анконском? Нарушение принципа относительности.

— Один из множества, верно? — улыбнулась Асиана.

— Так возникают новые направления в искусстве, — согласился Сатмар, и Аббаду захотелось понять, о чем они говорят. Он интересовался искусством, любил музыку, они с Тали посещали концерты на Бишоре, где музыканты-авангардисты создавали новую музыку, отделяя материальные звуки от нематериальных идей и духовных носителей мелодического начала — получалось очень интересно, звуковые волны, исторгнутые инструментами,

начинали жить собственной жизнью, уже по пути к слушателям пытались найти для себя новых нематериальных двойников, и то, что приходилось слышать Аббаду, было порой не просто бессмысленно красиво (он вспомнил «Чайную кантату» Пертолено), но наполнено таким совершенно непредсказуемым смыслом, что закладывало не уши, как это бывало на концертах Аргеллида, нет, закладывало душу, запечатывало ее, заставляло погружаться на дно всех существующих смыслов…

Аббад отогнал воспоминание, услышав Сатмара:

— Иными словами, малая вероятность произошедшего не позволяет сделать вывод о том, что Аббад мог неверно понять послание Тали.

— Как можно понять неверно то, что сцеплено смыслом? — удивился Крамус. — Я впервые встречаюсь с человеком, принявшим сложение ментальных волн за физический резонанс. Дружба и любовь — что может быть более различно в отношениях мужчины и женщины?

— Удивительно, да, — согласилась Асиана.

Она обернулась к Аббаду:

— Теперь, когда понятна причина, сбрось броню, которой ты себя окружил, и покажи глубину.

Аббад был готов и к этому. Наружная броня все равно уже истончилась, она лопнула бы и без просьбы Асианы. Аббаду показалось, что тщательно сконструированный костюм распался на полоски ткани, полоски эти упали на пол с тихим шелестом, и сразу стала видна вторая броня, блестевшая в лучах Алцедона, светившего сейчас во все окна.

Он чувствовал себя перед монахами таким же физически обнаженным, как в детстве, когда мама обливала его холодной водой и требовала, чтобы он не прикрывал руками голову: «Убери руки, Аббад, — говорила она, — ты не только макушку не даешь полить, но и мысли, и то, что под ними, и то, о чем ты еще не знаешь, и то, чего ты еще не чувствуешь, убери руки, ты еще не умеешь управлять ими»…

Он не умел, да. Аббаду показалось, что он и сейчас не умеет — он надел два слоя брони, первого уже лишился, а если сейчас под взглядами монахов упадет вторая…

— Понятно, — сказала Асиана.

— Пожалуй, — согласился Крамус.

— Ну… — протянул Сатмар. — Допустим.

— Ты очень страдаешь, — сказала Асиана. Не спросила, просто констатировала.

Он страдал, да. Вот только причина…

— Не нравится мне это, — сказала Асиана.

— Что тут может понравиться? — удивился Крамус.

Сатмар промолчал.

— Что ж, — сказала Асиана. — Говори. Теперь мы знаем достаточно, чтобы выслушать твою просьбу.

— Я хочу умереть, — сказал Аббад.

* * *

Когда Аббаду не было и недели от роду, мать погрузила малыша в пространство мысли — хотела, видимо, чтобы ребенок быстрее развивался, ибо если учат плавать, бросая в воду, то научиться объективному мышлению можно, погрузившись всем существом в мир логических умозаключений. Неокрепшая психика Аббада не была подготовлена к восприятию всеобщности Триединства — материи, духа и идей. Его еще не вполне даже себя осознавшее «я» трепыхалось и тонуло, и, как рассказывал потом отец, выбрасывало в материальный мир искореженные до неузнаваемости идеи, собиравшиеся в немыслимые конструкции, которые сразу разрушались.

Психика Аббада оказалась нарушена: вместо обычных игрушек — зверушек, птичек, — он создавал логически несуразные артефакты, которые, тем не менее, действовали, что-то творили, иногда прекрасное, иногда уродливое. Объемную картину-калейдоскоп, сооруженную Аббадом в младенчестве, отец даже поместил над крышей дома, в котором они тогда жили, и странную, иногда утомительную, но чаще освежающую игру света, желаний и возможностей легко было разглядеть даже с противоположной стороны планеты — лучи света изгибались, отражаясь в ионосфере, желания яркими блестками впивались в сознание

любого, кто бросал взгляд на странное сооружение, а возможности, созданные неуемной фантазией Аббада, обладали удивлявшей всех силой, толкавшей зрителей на поступки, которые они вовсе не желали совершать.

Мать как-то попыталась снять это, по ее мнению, слишком въедливое сооружение, но игрушка Аббада не поддалась. Оказалось, что подчиниться она готова лишь его личному желанию, так и висела до самого его поступления в школу.

В школу Аббад был принят раньше, чем его сверстники. Возможно, для него действительно не прошел даром эксперимент матери — во всяком случае, он умел легко управляться в трехмерии уже тогда, когда другие дети его возраста лишь начинали понимать, что Вселенная — далеко не только игрушки, которыми можно швыряться, не только дом, в котором они живут, не только долина, лес, живность, молчаливая и говорящая, не только тысячи близких ослепительных звезд над головой, создающих вечный свет, и не только быстрый бег или спокойные игры с приятелями. Вселенная — это еще и мир идей, желаний, нематериальных сутей, которые не менее реальны, чем игрушки, дом, птицы и звезды. Дети обычно ко второму циклу, а то и позже, начинают разбираться в том, что такое нематериальная составляющая мироздания, начинают понимать, что любую игрушку можно сделать самому из идеи, надо только научиться пользоваться законом сохранения полной энергии, а это не просто, как убедился на своем опыте Аббад еще тогда, когда его сверстники пускали пузыри и пачкали себя отбросами не только переработанной организмом пищи, но и ошметками собственных не выстроенных мыслей.

Искусству покидать тело и перемещаться в физическом пространстве, пользуясь энергиями духовных полей, Аббад научился перед тем, как надо было отправляться на Аарагду, планету-странницу. Пространственная ее скорость была так велика, что Аарагда не могла надолго — хотя бы даже на цикл — прибиться к какой-нибудь звезде, но, с другой стороны, скорость эта была недостаточно велика, чтобы планета покинула Галактический шар и отправилась в долгое и беззвездное странствие к другой галактике.

Искусству пространственного перемещения Аббада, на самом-то деле, обучил отец, но делал он это так искусно, незаметно и ненавязчиво, что Аббаду еще очень долго казалось, будто всему он научился сам — в том числе и искусству духовных слияний, позволявшему избегать стычек с другими детьми, не вполне еще понимавшими истинную структуру взаимоотношений (в том числе отношений полов) и потому тратившими много энергии на выяснение взаимных обид, претензий и противоречивых желаний.

Тяготился ли Аббад своей отделенностью, своим часто не нужным ему одиночеством? Да, хотя сейчас Аббад и понимал, что именно одиночество заставило его быстрее, чем это удавалось многим, подняться на первую ступень посвящения — он, кстати, не ожидал, что это случится так быстро, на втором цикле обучения. Аарагда тогда прибилась к синей, как саримская лисица, звезде, чье название содержало больше нематериальных и духовных символов, чем можно было произнести и даже подумать. Название свое звезда получила из-за того, что демонстрировала в чистом виде закон сохранения полной энергии: какие-то вещества (впоследствии, уже в университете, Аббад разобрался, конечно, в их физико-духовной структуре), каких недоставало в недрах обычных звезд, вступали здесь в полный цикл реакций, производя не только электромагнитное излучение, но и довольно частые выбросы духовной энергии.

Время посвящения выбрали учителя. Для Аббада стало неожиданностью, когда однажды, приступив к изучению внутренних смыслов поэмы Дервита «Мир, как пространство и воля», он ощутил полное единение с автором. Он стал Дервитом, вспомнил свою (его!) жизнь, то, о чем не имел раньше ни малейшего представления, пережил его душевные муки и великие подъемы разума, написал десятки поэм, забытых за давностью лет, прожил две тысячи циклов и умер потому, что узнал о жизни все. Молекулы в его теле начали распадаться на атомы, поскольку истончилась духовная составляющая личности, сохранявшая в веществе жизнь. Дервит стал духовной сутью, памятью, что в полной мере и ощутил Аббад.