Монастырские утехи
Шрифт:
и впрямь по-королевски; колдовство не подпустило к нам ни одного чёрта.
V
Проснулся я поздно и прошёл через сени. Друг мой напряжённо работал. Он исписал
уже четверть тетради, и это как-то меня раздражало... Я не написал ни строчки, а шёл
уж третий день нашего здесь пребывания. Драгоценное время потеряно из-за пустяков.
При моём появлении он остановился. Мы затеяли спор о колдовстве. Я пустился
атаку без обиняков.
— Я преклонялся бы перед колдуном,— сказал я,— если бы он вышел с волшебной
свирелью из дома, а за ним — целая процессия выстроившихся в ряд блох, и он собрал
бы ещё и тех, что во дворе. Но тут — издали видать — он употребил обычные приёмы.
— Как это обычные? Что ты хочешь сказать?
— Хочу сказать, что так может каждый.
— Интересно было бы посмотреть,— вспылил мой приятель.— Как?
— Очень просто. Лезвие ножа было смазано клеем, к которому приставали блохи.
— Даже если и так, это ничуть не уменьшает его волшебной силы.
— Того, о чем ты думаешь, не было и в помине,— возразил я.— Было лишь
любопытство блох к свету.
— Ах, вот оно что... Любопытные блохи!..
— Да, и даже очень любопытные; как и всех насекомых, их зачаровывает свет. Почему
нужна темнота в комнате и луч солнца, бьющий прямо на сталь лезвия? Почему
ворожба происходит не во дворе?
— Потому что для ворожбы,—объяснил он,— нужны особые условия и многое другое
того же порядка. Ведь не проходят же на дворе сеансы спиритизма, и явления
материализации не происходят среди бела дня!..
— Да полноте! — наступал я.— Здесь совсем другое. Блохи, потревоженные прутиком
старика, убегают, как бабочки, к свету лезвия, который их привлекает, и это тебе
выдают за ворожбу. Но здесь важна ловкость; не ворожба, а клей ловит и не отпускает
блох. Но эта ловушка — намного более примитивная вещь, чем китайский фонарь.
Что ты ещё такое выдумал?! — усмехнулся мой друг.
— Я ничего не выдумал. На Дальнем Востоке с незапамятных времен существует ловушка
для блох, основанная на таком же принципе: свеча, которая горит ночью на полу
посреди тарелки, наполненной водой. Блохи устремляются на свет и падают в воду.
Хитроумно — не так ли? — и просто. А то, что было у нас, напоминает липкую бумагу
для мух с присовокуплением речитатива.
Мой друг в возмущении вскочил как ужаленный. Он упрекал меня за мой низменный
материализм. Он держал передо мною речь о магических силах, которые есть в нас и о
которых мы не имеем представления. О глубинных связях между определёнными
людьми и о сверхчувствительности,
которой не знаем.
Я обозвал его человеком суеверным и ретроградом. Я был неправ. Он не сумел пли не
хотел мне объяснить, что, прибегнув к абсолютной мимикрии, он должен был облечь
своё сознание в форму примитивной магической культуры. Иначе ему было
невозможно проникать в интимные тайники магии и обычаев, с которыми мы
сталкивались здесь и которые осаждали нас со всех сторон. Я категорически отрицал
реальную основу примитивных обрядов, на собирание которых он тратил жизнь. Я
смеялся над наивными беднягами вроде него, которых проводят хитрые крестьяне, и
кончил тем, что причислил магию к разряду обмана, а колдунов — к шарлатанам, и
потешался над ними, как только мог.
Друг мой на этот раз с каким-то страхом остановил меня, прося не говорить так. Если
бы меня услышал один из тех, кого я оскорбляю, то мог бы страшно наказать. Он
должен дать мне почитать о пророчествах.
Я было снова набросился на него, но кто-то ходил по сеням, и мне не хотелось, чтоб
услышали нашу перебранку.
Незачем было кипятиться. Разочарованный, я прекратил этот глупый и бессмысленный
спор и ушёл к себе, решив порвать со всем, что меня окружало, и углубиться в свой
внутренний мир, ради чего я сюда и приехал. Я лёг на постель и почти болезненным
усилием заставил себя погрузиться в глубокое раздумье.
У меня была своя собственная метода, как добиться сосредоточенности, доходящей до
экзальтации. Жизненный ритм духа, самообладание, торможение, вплоть до остановки
дыхания, ясность ума, контролирующего работу сердца, напряжённость воображения,
которое свободно расцветает, дополняется под взглядом внутреннего ока, давая
состояние блаженства, как от гашиша, но без страшных его последствий.
Таким образом я пытался сочинить Маргариту на небе, и она должна была быть много
выше героини Гёте. Не наивная мученица, не маленькая абстрактная святая,
возведённая в этот ранг из толпы любовниц, которых соблазнили и бросили; но
воплощение женственности, гигантской, космической освобождающей силы, ибо
прощение есть не что иное, как освобождение, которое там, на небесах, поднимает и
обращает в творящую добродетель те страсти, что здесь, у нас на земле, почитаются
только пороками, и мы раздавлены их тяжестью...
Некая Маргарита, подобно зачавшей Еве, снова создает Фауста таким, каким он сам