Монастырские
Шрифт:
Все ждут чего-то особого, такого, что волнует и наполняет предчувствием доброй сказки…
Собравшиеся в храме стараются не нарушать тишину разговорами. Из-за деревянной ширмы неразборчиво доносятся приглушенные голоса исповедников.
– Антон, иди, батюшка разрешил. Во время исповеди не крутись, стой спокойно, опустив голову. Руками не размахивай. Не смейся. И не забудь, взрослым надо говорить «вы», а не «ты», – скороговоркой напоминает мама уже неоднократно озвучиваемую за минувшие сутки инструкцию.
– А вот Богу можно говорить «ты», – подытоживает Антон.
– А почему так? – спрашивает
– Потому что Он – Отец.
Хочет еще что-то сказать, но мама подталкивает туда, где ждут. Взгляды окружающих людей устремлены на мальчика. Делает шаг вперед… Из-за ширмы выглядывает отец Андрей и смотрит на Антона.
Идёт к батюшке, ему очень хочется оглянуться на маму, но пересиливает себя.
– Дитя мое! Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись и не бойся, не скрывая ничего от меня, но скажи всё, в чём согрешил, не смущаясь, чтобы принять оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот образ Его пред нами: я же только свидетель, чтобы свидетельствовать перед Ним всё, что скажешь мне. Если же что-нибудь скроешь от меня, будешь иметь двойной грех. Ты пришел в лечебницу – не уйди отсюда не исцелённым…
Антон вспоминает, что делает мама в таких случаях, и тоже крестится, кланяется, затем тянется на цыпочках, чтобы поцеловать Евангелие и Крест, но не достает. Священник поднимает мальчика, и тот прикладывается к святыням.
– В чём бы ты хотел покаяться?
Роется в кармане, вытягивает носовой платок, деревянную свистульку, и, наконец, находит нужное в другом кармане – бумажный комочек, слипшийся от растаявшей шоколадки. Её сунула внуку бабушка. (Грандиозный запас шоколадных лакомств сделан был бабушкой ещё с дореволюционных времён, когда один из её сыновей уехал из Крыма на заработки в Москву, работал в Сокольниках в знаменитом Фабрично-торговом товариществе Абрикосова и имел возможность баловать родню шоколадом. Об этом хорошо знали все родственники. Во многом благодаря этому шоколадному, на вес золота, запасу удалось потом пережить голод.) Антон расправляет обеими руками листик и смотрит на содержимое записки: жирные шоколадные кляксы напирают одна на другую, поглотив написанное. Вокруг распространяется аромат шоколада. Бумага в руках подрагивает от падающих на неё слез. Антон переводит взгляд на вопросительное лицо близко наклонившегося отца Андрея, сдвигает брови, сжимает бумажку в кулаке, мнёт, прячет в карман. Вспоминает мамин совет о пользе носового платка. Вытирает руки и щёки платком.
– Совет на будущее. Шоколад лучше хранить в фольге, или пергаменте, – говорит отец Андрей.
– А я обёртку потерял.
– Может, я смогу прочесть? – отец Андрей кивает на испачканную шоколадом бумажку. – Ты грехи свои там написал?
– Почти…
– Как это – почти?
– Я по-настоящему ещё не умею писать.
– Наверное, готовился к исповеди, но сейчас немножко забыл, что собирался рассказать, так?
Антон глубоко вздыхает, смотрит батюшке в глаза.
– Попробую помочь… Наверное, ты не слушался маму. Так?
Антон ощущает дыхание батюшки. Их лица почти соприкасаются. В знак согласия сильно зажмуривается, а потом широко открывает глаза и делает брови домиком.
Отцу Андрею не понятна такая сигнализация.
– Я не вполне
– Это я так киваю головой.
– Как это?
– Вместо головы кивают мои глаза.
– Ммм… Зачем?
– Если кивнёт голова, то наши лбы столкнутся. И будут шишки. Как у нас с мамой.
– В общем, непослушание было.
– Нет. Шишки не потому вскочили.
– С шишками разобрались. Дальше. Согрешил ещё тем, что… обманывал старших, так?
Собирается ответить, но спохватывается, и прижимает ко рту ладошки.
– Так что?
– Нельзя об этом говорить.
– Тайна?
– Да.
– Но перед Богом нет тайн, Антоний.
– Вы так шутите, что вы – Бог?
– Священник – посредник между кающимся и Богом. Через священника Бог принимает тайны кающегося грешника и прощает ему.
– Вы только Богу расскажете? А больше никому?
– Никому.
– Я никого не обманываю.
– И всё? Но это разве тайна?
– Об этом нельзя рассказывать. Потому что получается хвастовство. А мама говорит, что хвастать – грех.
– Ты не хвастаешься. Ты ответил на вопрос. Ещё хочешь в чем-то покаяться?
– Хочу.
– В чем?
– Я скоро засмеюсь. А мама сказала, что смеяться тут нельзя.
– Потерпи.
– Уже не могу терпеть.
– Почему же?
– Меня ваша борода щекочет.
Повисает тишина. Отец Андрей разгибается. Несколько секунд священник и исповедующийся стоят в молчании. Из глубины церкви слышны детский смех и шиканье взрослых.
– Теперь я вас не вижу. Так не интересно. А мама говорила, что голову нужно опускать, когда исповедуешься, – глядит себе под ноги.
С высоты доносится голос батюшки:
– Может быть, ты перебивал старших, спорил, настаивал на своем мнении? Был недоволен тем, что у тебя нет таких игрушек, как у других? И даже, не исключено, однажды подрался? Поворчал, что рано забирают с прогулки домой? Хотел первым протиснуться на горку и отпихивал других? А может, тебе не нравится, например, борщ, и ты отказываешься от трапезы, и даже иногда не доволен той или иной пищей, которую тебе предлагают дома? Вполне возможно, что ты не так давно топал ногами, кричал, возмущался, сердился, громко плакал?
– Откуда вы всё это знаете? Вам Бог рассказывает?
– Это распространённые грехи. Все грешат, к сожалению.
– И батюшки из церкви не любят борщ кушать?
– Ммм… Знаешь, там очередь, столько людей, все ждут. Давай завтра продолжим наш разговор.
– А то они станут пихаться в очереди?
– Ммм…
– А как же грехи?
– Потом вспомнишь.
– А на батюшек учат?
– Да.
– А можно батюшкой стать просто так?
– Нет.
– Я вспомнил грех. Я вчера был батюшкой. И Колю исповедовал.
– Ммм… Колю?… Эээ… Какого Колю?
– Это кукла моя. Её Колей зовут. Это грех?
– Играть не грех.
– Я всерьёз.
– И всерьёз играть не грех.
– Но вдруг я сделаю новый грех!
– Надо бороться с собой.
– Самого себя дубасить?!
– Например. Если рассердился – остынь, не кричи.
– Чтобы остыть, надо чай с малиной, и жара не станет. Так моя бабушка говорит.
– Вспоминай, что Бога нельзя огорчать грехами, и что Бог всё видит. Гнев и уйдёт.