Моника Лербье

Маргерит Виктор

— Моника, — повторила она.

— Оставь меня…

Отвергнутая, не зная, что ей предпринять, г-жа Лербье решила задрапироваться в тогу собственного величия.

— Ты поразмысли, — сказала она и, не настаивая дальше, с достоинством удалилась.

Моника, уронив голову на руки, не заметила ее ухода.

Вторично в ней рушилось все.

Дочерняя любовь и уважение валялись среди обломков.

— Г-н Лербье приказал передать вам, мадемуазель, что он ждет вас в гостиной.

— Иду.

Оставшись

одна, Моника мельком взглянула в зеркало.

— У меня ужасный вид.

Она припудрилась, посмотрелась еще раз в зеркало и вздохнула. Другая Моника, такая непохожая на вчерашнюю, стояла перед нею… Да, новая Моника. Она подумала о той, прежней, такой близкой и такой далекой, как о мертвой.

— Ну, идем!

Она завтракала в своей комнате, чтобы избежать встречи с матерью в столовой и любопытства прислуги. Г-н Лербье телефонировал, что его не будет — дела! — но он приедет сейчас же после завтрака…

С порога она постаралась поймать взгляд отца, но видела только его спину. В ожидании Моники Лербье ходил взад и вперед по салону.

— Садись, — сказал он, указывая на кресло против себя.

Она подумала: скамья подсудимых.

Он сел и, проведя рукой по волосам, строго сказал:

— Твоя мать мне все рассказала. Я также не буду задерживаться на том, чтобы доказывать тебе всю бессмысленность и гадость твоего поведения. Я знаю, что нам приходится иметь дело с неподатливым и жестким характером. Поэтому оставим комментарии. «Вина» Люсьена — ничто в сравнении с твоей.

— Если ты меня уже осудил, отец, так к чему же продолжать разбирательство дела?

Он сухо заметил:

— Я не разбирательство веду, ибо, заметь себе хорошенько, я — твой безапелляционный судья, и приговор еще не произнесен. Будущее зависит от тебя, от твоего благоразумия и твоего сердца. Я взываю к ним — ко всему нормальному и здоровому, что в тебе еще осталось. Ты вспыльчива, но не зла, и это подтвердила мне еще вчера твоим отношением к вопросу о приданом…

— Это твои деньги, папа, и никто тебя не заставляет отдавать их мне.

— Конечно. Но ведь я тебя люблю. А с другой стороны, как честный человек должен добавить: не дать тебе приданого при моем положении в промышленности — невозможно. Для крупного промышленника выдача дочери замуж — это в полном смысле слова то же самое, что помещение денег. Оно должно быть сообразовано с балансом предприятия и призвано укрепить кредит. Приданое в нашем обществе не только установленный обычай, но и критерий в глазах общественного мнения для котировки состояния. Соглашаясь вместе с Люсьеном получить лишь фиктивное приданое, ты обязала меня гораздо больше, чем ты думаешь… И я еще раз благодарю тебя за это.

Она не пошевелилась. Глубокое отвращение сменило порыв теплого чувства, готового на всякие жертвы. Отвращение к тому, что в этой сделке она представляла собою лишь безвольный объект торга. Ее передавали из рук в руки не как самоценность, а как самый обыкновенный товар.

— Я завтракал сегодня с Люсьеном. Я хотел выведать

от него, что это была за история в сочельник. Хорошо, хорошо… Не будем возвращаться, хотя тебе и следовало бы знать — это женщина…

— Мама мне уже говорила. Шантаж или скандал… Не надо! Бесполезно.

— Но он собирается прийти сюда. Твоя мать только сию минуту сказала мне о твоем сумасбродстве, и я не знаю, как мне поймать его по телефону…

— Я его жду.

— Позволь. Или ты будешь благоразумна и тогда нет никаких препятствий к вашей встрече, даже наоборот. Если же не смиришься, то ты его не увидишь. Я устрою все сам как смогу… Решай.

— Я хочу его видеть.

Лицо Лербье просветлело.

— Я был в этом уверен. В конце концов в глубине души я и не сомневался в тебе… Гордость, если она не является источником добродетели, делается пагубным недостатком… Ты поразмыслила и хорошо сделала… Среди всяких неприятных мелочей только одна вещь имеет действительную ценность: это любовь, нежность. И — семья. — Он замолчал, чувствуя, что его слова звучали в жуткой тишине. Взволнованный собственным красноречием, он был искренне уверен, что действует в интересах Моники, и не понимал, что защищал только свои собственные.

Моника, наконец, отозвалась:

— Наша семья? Нет, папа, не надейся, что Люсьен Виньерэ когда-либо будет к ней принадлежать.

— Берегись, ты, кажется, добиваешься, чтобы мы тебя выгнали.

— Вам не придется выгонять меня!

— Ты уйдешь по собственному желанию?

Они обменялись враждебными взглядами.

— Да.

Лербье воскликнул:

— Это сумасшествие, сумасшествие!

С сердцем, сжавшимся от страха, что все дело может расстроиться, предвидя потерю Виньерэ как компаньона, а быть может, и прекращение платежей на заводе и наживу спекулянтов на клочках его патента, Лербье так искренне застонал, что даже растрогал сердце Моники.

— Послушай, ты знаешь мою упорную работу, мою жизнь, посвященную изобретению, которое как раз близко к осуществлению. Изобретение, которое обогатит не только нас, но которое создаст, ты понимаешь, благосостояние всей страны. Земля Франции, благодаря открытым мною азотным удобрениям, может дать урожай в десять раз больше теперешнего. Два хороших урожая — и курс франка восстановлен, и разрушения войны залечены. Для нашего народа это громадный шаг вперед… Только, как я сказал тебе позавчера, мои средства на исходе. Если завтра я не выплыву, то потону у берега.

— О, — произнесла Моника, — за этим дело не станет, Уайт, Рансом, Пломбино…

— В том-то и дело. Эти акулы уже давно сожрали бы меня, если бы в лице Виньерэ я не нашел компаньона, который оказал мне доверие. Они проглотят меня завтра же, если ты откажешься выйти за Виньерэ, а он меня бросит…

— Или твое открытие чего-нибудь стоит, тогда он с тобой не расстанется. Или оно ничего не стоит, и тогда…

Он пожал плечами:

— Стоит? Не одно, но десять, двадцать состояний стоит.