Моника Лербье
Шрифт:
Какой-то посетитель остановился в нескольких шагах, разглядывая орнамент. Он обернулся. Их глаза встретились. Он поклонился. И Моника узнала Жоржа Бланшэ. Избежать встречи было уже невозможно.
После незабываемого свидания у Виньябо она с ним виделась раза два или три: однажды на улице Медичи, но там, настроенная враждебно, с ним не разговаривала.
Потом, в воскресенье, у г-жи Амбра — с большей уже симпатией.
Бланшэ, после выпуска в свет своей замечательной книги, только что получил кафедру по философии в Версальском
Он был любезен, как тогда, и так же, как тогда, походил на епископа своим бритым, смеющимся лицом. Может быть, только немного пополнел.
Бланшэ вежливо расспросил Монику о ее работах и поздравил с успехом. Она отвечала нехотя, с полным безразличием.
Он, удивленный, стал в нее вглядываться внимательнее. Еще так недавно ослепительный цвет лица потерял свежесть. Под потускневшими глазами легли темные тени. Жесткая складка подчеркивала линию красивого рта.
Она почувствовала его взгляд и, не сомневаясь, что он знает о ней многое от г-жи Амбра, с горечью спросила:
— Вы находите, что я изменилась. О, пожалуйста, без комплиментов! Это правда, я уже не та девочка, с которой вы когда-то рассуждали на тему о браке.
Он понял, что это ее больное место и с внезапной нежностью возразил:
— Моника Лербье прекрасна, но по-иному. И она знаменита.
Моника молчала, охваченная воспоминаниями. А он, с легкой иронией в голосе, спросил:
— Теперь вы сравнялись с теми мужчинами, против привилегий которых когда-то так протестовали?
Ей захотелось крикнуть: «К чему мне это равенство, когда я из-за него несчастна, одинока и не вижу цели в жизни. Мир мне так противен, что я уже не в силах с ним бороться! А отвратительнее всего для меня — это я сама!»
Но, указывая на гигантские камни, она только сказала:
— Равенство…
— Да, в небытии! Вот урок для тщеславных! Что остается от прошлого?
Они оба задумались о вечности, о храмах, разрушенных тысячелетиями.
Люди рождались, страдали и умирали. Все умерло, остались только бесчувственные камни. Суета сует!
Торопливо пожав ему руку, Моника ушла.
Он задумчиво следил глазами за быстро удаляющейся изящной фигурой.
Что это? Маска бесчувствия, закрывающая страдания?
И с философским спокойствием он продолжал осмотр музея.
Вернувшись домой, Моника попыталась работать, но карандаши и кисти валились из рук. Работа еще более подчеркивала ее внутреннее бессилие. Что могло бы теперь захватить целиком ее душу? Может быть, хватило бы еще и страсти и интереса…
Расширить на свой счет деятельность г-жи Амбра.
«Облегчать страдания, делать добро». Но альтруизм возможен только под старость, лет в сорок, а не в молодости. Она еще слишком молода, чтобы
Она потребовала рисунки забракованной декорации и нашла прелестным их кирпичный фон — имитацию гемм и инкрустаций.
— Лер идиот! Надо мне самой съездить в Водевиль, — сказала она Клэр, — посмотреть готовые декорации. Не поехать ли сейчас?
Сегодня нет репетиции. Четверг, утренник.
— А, черт! Тогда покажите мне вишневый бархат для кабинета Пломбино.
— Мы его еще не получили.
Моника не настаивала. На сегодня довольно! Но с ужасом подумала, куда ей девать время до вечера. Куда девать бесконечные пустые часы… Вечером она собиралась к Анике курить опиум. Свидание у Ритца с Еленой Сюз, сопровождающей молодую шведскую чету. Шведы хотели что-то купить или заказать. Но быть любезной по принуждению, из выгоды!.. Она представила себе кафе, маленькие столики все с теми же пирожными, шум, пустую, светскую болтовню.
Все чаще и чаще после встреч с людьми ее общества она испытывала отвращение ко всем этим Еленам, Жинеттам, Мишелям. Министерши, маркизы или просто мужние жены — они были не лучше, а пожалуй, и хуже какой-нибудь Кармен или Ирмы.
Моника надела шляпу и жакет. Уже несколько дней даже по вечерам она совершенно не занималась туалетом. Так проще — расстегнешь один крючок, и падает юбка. Аника помогала ей снять блузку — вот и все одеяние для курения.
«Аника, конечно, лежит и курит, — подумала она, — ей сегодня должны были принести опиум. Хорошая трубка — ничего нет лучше на свете!» Моника оживилась. В этом теперь заключалась вся ее жизнь. Ей нужно было вдыхать до одышки сладостный дым.
В тоскующей жажде его все тело покрылось холодным потом.
Она и раньше, после нескольких недель опьянения, испытывала те же болезненные явления. Но тогда она усилием воли заставляла себя не курить по нескольку дней, боясь засасывающей сладости яда. Но на этот раз слишком увеличила дозу и мечтала только об одном: еще и еще!
Отупение! Нет — небытие, презрение к миру реальностей, презрение ко всему тому, что исчезало после первой трубки, а после двадцатой претворялось в несказанное блаженство…
Как она и думала, Аника ждала ее в темноте, простертая на подушках. На подносе с курительными принадлежностями слабо мерцала лампочка, наполовину завешенная серебряной бабочкой — точно лампадка у гроба.
— Это я, — сказала Моника, — лежи.
После серебристых летних сумерек маленькая комната, вся пропитанная тяжелым дымом опиума, с опущенными шторами и задернутыми портьерами, показалась ей желанной, как склеп.
Но Аника уже повернула выключатель. Красный фонарь осветил лежащую курительницу в ритуальном костюме. Лицо скрипачки было мертвенно-бледно, кости, обтянутые кожей. Она хрипло сказала: