Моногамия. Бонус. О возрасте в сексе и о сексе в возрасте
Шрифт:
– Конечно, рождаются.
– И у вас могут родиться?
– У нас уже вряд ли.
– Но ты не знаешь наверняка?
– Сын, могу тебе с уверенностью сказать, что у нас с мамой дети больше не будут рождаться.
– Почему?
– Потому что доктор сказал, что теперь у меня точно не может быть детей.
– А причём тут ты? Разве не мама вынашивает их в своём животе? С ней же всё в порядке? У неё могут быть дети?
– С мамой всё в полном порядке, и у неё, в теории, могут быть дети, но без меня это вряд ли получится.
– Но ты же
Пауза. Кажется, моего профессора сексуальной науки поставили в тупик, и я едва сдерживаю смешок – нельзя терять лицо перед сыном.
– Видишь ли, сынок, ты совершенно верно рассуждаешь с точки зрения логики, однако, в реальной жизни случаются некоторые поправки.
– Какие?
– Когда люди навсегда выбирают друг друга и женятся, это означает, что других мужчин и женщин в их мире больше нет с сексуальной точки зрения.
– Чего?
– Гм-гм, – берёт короткую паузу мой муж, а мои плечи начинают подёргиваться, хоть я и стараюсь изо всех сил если не помогать ему, то хотя бы просто сидеть молча. – Другими словами, мама может заниматься любовью только со мной, а я – только с ней.
– А кто ей запретит?
Иногда я поражаюсь титаническому терпению моего мужа. И не только ему, он выдаёт гениальный для любого возраста ответ:
– Сердце.
И ребёнок удовлетворяется. Полностью. И тут же запускает новую серию вопросов:
– Мам, когда Айви приедет?
– Ну… после обеда, наверное.
– Почему так долго?! – стонет.
– Пока проснётся, пока позавтракает, пока Соня малышей соберёт, пока доедет – ты же знаешь, как много времени это отнимает.
– Тогда давайте мы к ним поедем?
– Это неплохая мысль, но мы уже договорились…
– Так передоговоритесь! Почему я должен целый день ждать? Аж до вечера! – восклицает, переворачиваясь и вскакивая на коленки.
– А ты не жди! Займи себя чем-нибудь! – снова поучает сына Алекс.
Амаэль насуплено смотрит сквозь длинную кудрявую чёлку на отца, а я машинально тяну руку, чтобы убрать её в сторону и освободить его глаза от этой копны.
– Сынок, давай я постригу тебя, ты совсем ничего не видишь уже из-за своих волос! – в который раз прошу.
– Они мне не мешают, – коротко отрубает.
– Тогда я буду привязывать тебе бантики!
– Но-но! – шутливо одёргивает меня муж. – Я этого не позволю! Я же в своё время не окосел!
– Ты в сорок лет ослеп! – парирую.
– Это вообще из-за другого… это возрастное!
– Никогда нельзя знать наверняка!
– Ладно, не ругайтесь! Давай завтра, мам?
И это уже сотое «завтра», если не двухсотое. Я обречённо вздыхаю, приглаживая волосы сына в сторону, стараясь завести их за ухо, но они настолько густые, кудрявые, упрямые, непокорные, что мгновенно выпрыгивают обратно, мешая моему ребёнку видеть.
– Твои так же сильно вились в детстве? – спрашиваю у мужа.
– Наверное, – отвечает. – Я уже не помню. Но ты себе даже представить не можешь, какая это пытка – стричься!
– Конечно, не могу. Я ведь никогда не стриглась.
– Вот… вот не нужно с мужем так разговаривать! – возмущается. – Ему неприятно!
– Как, так? – смеюсь.
– Дерзко! –
– А как надо?
– Ласково!
– После того, как он выдал свой очередной идиотский урок?
Глава третья. Просто воспоминания
После слова «урок» Алекс мгновенно умолкает и переключается на Амаэля, потому что с данным словом связано слишком много ошибок его и его старшего сына. Уж очень в роду Соболевых мужчины любят эти уроки и, преподавая их, перегибают иногда палку, да так, что сами потом не знают, как последствия преподавания разгребать.
Но жизнь складывается так, как складывается, и мы проживаем её, нося прошлое на своей шее, словно ожерелье, с каждым годом добавляя новые и новые бусины. У нас с Алексом в последнее время только ровные и красивые, радующие глаз, доставляющие радость. А бывало ведь по-всякому. Много чего произошло, но сейчас, глядя на повзрослевший, поседевший, но всё такой же красивый профиль своего мужа, я думаю о том, как он мне дорог, как бесконечно любим. И теперь, в настолько глубокой зрелости, меня всё чаще посещает мысль, что не случись всего того, что случилось, не было бы нас таких, какие есть – умеющих ценить и любить. Ведь эта истина «Имея, не храним, потерявши, плачем» слишком избита и банальна, чтобы вовремя вынести из неё науку, каждый набивает свои шишки сам. Но зато потом, если справишься, выстоишь схватку с судьбой или собственной глупостью, лежишь вот так утром воскресенья в супружеской постели, разглядываешь лицо и плечи мужчины, которого, кажется, знаешь так же хорошо, как и себя, и мысленно благодаришь Вселенную за то, что он у тебя есть, что живой и дышит рядом, отвечая на бесконечный поток вопросов вашего сына. А он поднимает глаза, и в них, помимо прочего, ты ВСЕГДА находишь его благодарность тебе за детей, любовь, дом, наполненный твоим теплом. Сколько раз этот человек был близок к той грани, ступив за которую, он мог бы исчезнуть совсем из нашего пространства и времени? Думая об этом, я падаю в такой котёл леденящего душу ужаса, что глаза мгновенно наполняются слезами.
– Мы решили после завтрака на горку идти, Лерусь! – словно издалека доносится голос мужа, заставляя меня вынырнуть из мрачных дум, вернуться в настоящее.
Он замечает моё внезапно упавшее настроение и тут же притягивает к себе, совершенно забыв об Амаэле:
– Что ты? – спрашивает, целуя в висок и у края глаз, туда, где у меня полным ходом уже имеются мелкие, но всё-таки морщинки. – Что ты, родная моя, -шепчет. – Тебе плохо? Ты хочешь мне что-то важное сказать? Я обидел тебя? Ну прости меня, прости дурака…
– Нет, всё в порядке! – прерываю его, потому что чувствую, перепуган и разойдётся сейчас не на шутку.
– Мама, не плачь!
Амаэль наваливается на нас всем своим весом, обнимает обеими руками, крепко прижимая к себе, и вдруг выдаёт совершенно неожиданную для его возраста и способности понимать некоторые весьма зрелые вещи фразу:
– Папа навсегда с тобой!
Я не могу дышать, а мой ребёнок добавляет:
– И я тоже, мы тебя защитим! Не бойся! Никого не бойся! И ничего не бойся!