Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Ле Руа Ладюри Эмманюэль

— Унеси его из дома.

Только так, в свою очередь, она могла уйти (I, 221)... Уйти, чтобы под утро пуститься в путь, который приведет молодую любящую мать на костер.

В такой атмосфере несомненной любви смерть и просто болезнь малого ребенка или разлука с ним [391] могут быть, и часто бывают, источником горести, подлинного страдания для родительского сердца. Особенно, разумеется, для материнского. И это несмотря на все, что сочиняют в наше время историки, чтобы доказать обратное. В нашей деревне, — рассказывает Гийом Остац, байль из Орнолака, — жила в своем доме женщина по имени Бартолометта из Юра (она была супругой Арно из Юра, уроженца Викдессоса). У нее был маленький сын, которого она укладывала в постель вместе с собой. Как-то утром, проснувшись, она нашла его подле себя мертвым. И враз принялась плакать и причитать.

391

I, 219. Как

же я смогу покинуть детей моих, они же совсем маленькие? — с тоской говорит Беатриса де Планиссоль.

Не плачь, — говорю я ей. — Бог даст душу твоего умершего сына следующему ребенку, мальчику или девочке, кого понесешь. Или же (вместо такого метемпсихоза) душа эта отправится в иные места, в добрый мир (I, 202).

Столкнувшись с материнским горем, орнолакский байль легко придумал утешение, основанное на метемпсихозе, который и прежде встречался в его речах. Ему придется заплатить за это восемью годами тюрьмы с последующим ношением желтых крестов [392] .

392

I, 203, 553 (см. примечания у Ж. Дювернуа).

Гольбейн. Пляски смерти. Смерть, похищающая ребенка. XIV в. Библиотека прикладного искусства, Париж.

Скорбь родителей об умершем в детском или младенческом возрасте потомстве представляет собой факт, повсеместно отмеченный среди крестьян верхней Арьежи. Этот факт побуждает нас с осторожностью прислушиваться к исследователям, сколь угодно выдающимся, которые говорят об открытии чадолюбия в элитарной среде Нового времени, которые говорят о так называемом безразличии к детям в низших классах, среди крестьян и даже буржуазии в прежнюю эпоху. Нет сомнений, что любовь к детям в рамках системы domus в конечном счете небескорыстна. Ребенок — это надежда со временем получить молодого взрослого, руки которого пригодятся в крестьянском хозяйстве и поддержат скорую старость родителей. Белибаст подразумевал чувства такого рода, когда делал Пьеру Мори свое очередное внушение против холостой жизни. Женитесь, — сказал святой муж доброму пастырю, — и у вас будет супруга, которая поддержит в час недуга, кроме того, у вас будут дети, коих вы полюбите всей душой (III, 188). Алазайса Азема еще более определенно высказывается по этому поводу, сообщая о чувствах одного землепашца из Монтайю, Гийома Бене, потрясенного потерей сына. Умер Раймон Бене, сын Гийома Бене, — рассказывает Алазайса, — и зашла я через пятнадцать дней после того в дом Гийома Бене. И застала его в слезах:

— Алазайса, — говорит он мне, — со смертью сына моего, Раймона, я потерял все. Никого у меня не осталось, кто мог бы потрудиться для меня (I, 321).

И тут Алазайса пытается выразить стоическое соболезнование в духе «такова жизнь...»:

— Утешьтесь, — говорит она Гийому Бене, — что уж тут, в самом деле, поделаешь...

Очевидно, ребенок мужского пола представляет для Гийома Бене рабочую силу, ее не стало по причине смерти. Но ребенок значит и много больше. Гийом любил Раймона просто так. Он немного умерит свою скорбь при мысли, что сын его перед смертью был еретикован Гийомом Отье, а значит, его участь счастливее участи отца, оставшегося одиноким в сей юдоли слез. Надеюсь, — говорит Гийом, — что сын мой пребывает в лучшем мире, нежели тот, где покуда обретаюсь я.

Такая же реакция эмоциональной травмы у Гийеметты Бене из Монтайю, потерявшей дочь (I, 320) и потому исходящей слезами. — Утешьтесь, у вас еще будут дочери, да и, как ни крути, мертвую не воротишь.

На что Гийеметта, любящая умершего ребенка, отвечает:

— Я и того пуще горевала бы, если бы не сделала то, что надо, ради покойной дочки. Только, Deo gratias {223} , есть у меня утешение, повидала я ее еретикованной: поспел-таки Гийом Отье в ночь перед смертью, несмотря на метель.

{223}

Слава Богу (лат.).

Телу тлеть, душа спасется — это уже кое-что для того, кто воистину любит.

Будучи неподдельной, любовь эта, между тем, ритуализирована, социализирована, распределена: в семье Гийома и Гийеметты Бене отец оплакивает умершего сына, а мать, соответственно, умершую дочь. Равно как и соболезнования приносятся соседкой-подругой отцу или матери сообразно тому, сын умер или дочь.

Такая дифференцированная любовь, испытываемая отцом и матерью, проявляется в истории семьи Пьер. Эпизод, о котором идет речь, интересен нам еще и тем, что касается девочки в возрасте

меньше года: она действительно, что бы там ни говорили, выступает в качестве объекта любви. Раймон Пьер — овцевод из деревни Арк, конечного пункта монтайонского сезонного отгона. От жены Сибиллы он имеет дочь Жакотту (III, 414—415). Не достигнув и года, Жакотта тяжело заболевает. Тогда, безмерно любя свое дитя, Сибилла и Раймон, вопреки всем правилам ереси, решают «еретиковать» ее перед смертью. В теории, как не без досады даст понять Пьер Отье, никогда не следовало бы «еретиковать» столь юное существо, поскольку, будучи в возрасте меньше года, Жакотта не способна постигнуть Благо. Однако «совершенный» Прад Тавернье, взявший на себя «еретикацию» ребенка, мыслит шире, чем братья Отье. Он полагает, что никто ничего не потеряет от проведения церемонии подобного рода даже над столь малым существом [393] . Человек предполагает, а Господь располагает (или точнее, по выражению самого Тавернье, человек делает то, что может, а Бог — то, что хочет). Итак, Прад Тавернье совершает consolamentum над ребенком: он отбивает перед ним многократные поклоны, возлагает ему на голову — чудо из чудес — книгу. Книга — вещь редчайшая в деревенской среде. По завершении обряда Раймону Пьеру остается только радоваться. Если Жакотта умрет, — просветленно говорит он супруге, — то станет ангелом божьим. Ни я, ни ты, жена, не сможем дать нашей дочке столько, сколько дал этот еретик своей еретикацией.

393

III, 144 (в сущности, Прад Тавернье, «совершенный» деревенского происхождения, — а отнюдь не городского, чем он отличается от братьев Отье, — поддается давлению «окружающих» католических порядков, ему приходится — о ужас! — совершать consolamentum над младенцем, совсем как священнику римской веры, который в аналогичных обстоятельствах совершил бы обряд крещения).

Совершенно счастливый — исполненный истинной, чистой и бескорыстной любви к своей малышке — Раймон Пьер отправляется проводить Прада Тавернье в другое место. Перед уходом «совершенный» настоятельно рекомендует Сибилле впредь не давать ребенку ни молока, ни мяса. Если Жакотта выживет, то должна будет довольствоваться рыбой и овощами (II, 414). Для годовалого ребенка в диетических условиях той эпохи это было немыслимо. Разумеется, после ухода «совершенного» и отца Жакотта фактически была обречена на скорую кончину с диагнозом endura (голодная смерть).

Но вот незадача! У Сибиллы Пьер любовь к дочери свойства теплого, телесного, а не духовного, возвышенного, как со стороны Раймона. Материнская любовь поломала ход катарской механики. Когда муж и Прад Тавернье ушли из дома, — рассказывает Сибилла, — я не выдержала. Не могла я смириться, что дочь умрет на моих глазах. Вот и покормила ее грудью, а когда пришел муж, я призналась, что давала дочери грудь. Он так огорчился, разохался, разволновался. Пьер Мори (который, будучи пастухом Раймона Пьера, оказался рядом) пытался утешить своего хозяина. Он сказал мужу:

— Ты не виноват.

А малышке Пьер сказал:

— У тебя плохая мать.

И мне заявил:

— Ты плохая мать. Все женщины — демоны.

Мой муж плакал. Бранил меня. Грозил мне. После того, что случилось, он разлюбил (diligere) малышку, разлюбил (diligere) и меня. Надолго. Пока, много спустя, не признал, что был неправ. (Приступ самокритики у Раймона Пьера, сопровождаемый возвратом любви и нежности по отношению к супруге, совпадает, как известно, с общим раскаянием жителей Арка, которые решатся коллективно отвергнуть катарство.) Моя дочь Жакотта, — заканчивает Сибилла, — на целый год пережила этот случай и тогда умерла (II, 415).

Материнская любовь, которую испытывает крестьянка Сибилла, являет собой простую и чистую данность. Отцовская нежность к годовалому младенцу тоже неоспорима: вплоть до инцидента Раймон Пьер очень любил (diligebat) Жакотту, равно как и Сибиллу. У него было отнюдь не каменное сердце, в чем безосновательно упрекают крестьян старины за отношение к их потомству [394] . Просто бесспорная любовь Пьера к своему ребенку в решительный момент оказывается искажена, сбита с толку фанатизмом.

394

Аналогичный эпизод рассказывают (I, 499) про Мангарду Бюскай. Эта высокой пробы привязанность к детям исходит из самых глубин, из духовной сердцевины этноса. В самом деле, a contrario, идеологические течения, подобные катарству, импортированные в верхнюю Арьеж извне и, тем не менее, занявшие главное место в крестьянских мыслях и чувствах, выступают скорее как враждебные детям (см., напр.: I, 282). Сибилла Пьер, одновременно и мать, и катарка, болезненно пережила это противоречие, решив его в пользу материнства.