Мораторий на крови
Шрифт:
И тут Кудрявцев блеснул эрудицией:
– Перевод точен, а далее идет фраза: «Не бойтесь убить Эдуарда, это будет правильно». Слова относятся к 1327 году, когда был умерщвлен король Англии Эдуард Второй. Чтобы на теле не осталось следов, ему в задний проход ввели раскаленный прут…
– Так то Средневековье, мы действуем куда цивилизованней. – Прокурор раскрыл объемистую папку, – Буду краток, Николай Борисович, приведу несколько цифр. Сейчас в России порядка 692 заключенных-смертников, свыше ста осужденных в прошлом году приговорены к пожизненным срокам заключения. И более 50 приговоров по первой группе поэтапно в исполнении. Думаю, еще не скоро, но
– Понятно… – Президент встал, прошелся по кабинету, остановившись у окна. Насти с садовником уже не было, лишь Фаворит блестящим темным пятном грациозно возлежал на ярко-зеленом газоне.
– Ваше мнение, Анатолий Викторович? – Президент вернулся к столу, сделав глоток подостывшего кофе.
– Европа давит, настаивает, этого нельзя не учитывать. – Кудрявцев открыл свое досье. – Экономисты, Минфин и Минторг в сложном положении, премьер и Минюст тоже считают, что с решением вопроса затягивать не стоит. Иначе Совет Европы в который раз «пролетит» мимо нас. Я подготовил проект вашего указа…
– Разрешите мне, – едва дождавшись последней фразы министра юстиции, в волнении выдохнул Степанов. – В России за год происходят тысячи убийств, среди них до трех тысяч заказных, ряд осуществляется убийцами-одиночками с большим числом жертв. Добавим сюда громкие, с резонансом на весь мир, теракты боевиков с десятками, а то и сотнями жертв. Из всех убийств больше трети так и не раскрыты. Народ нас не поймет. Прокуратура и МВД считают преждевременной отмену высшей меры.
– А мы не будем ее отменять, к чему ломать Конституцию страны, – задумчиво произнес президент. – Но пока введем мораторий на смертную казнь. Для начала на несколько лет, вступим в ЕС, а там посмотрим. Давайте проект указа, Анатолий Викторович…
– Может, не будем торопиться?… – Сделав приличествующую паузу после последних слов президента, Степанов грузно приподнялся и повторил: – Народ нас не поймет.
– Мораторий, не отмена казни, а всего лишь ее оттяжка, Дмитрий Владимирович, – твердо возразил президент. – Вот в той же Америке, если память не изменяет, приведение ее к исполнению иной раз растягивается и на десяток лет. Мы же вступим в Совет Европы, осмотримся, подумаем, тогда и примем окончательное решение, куда ставить запятую.
Выбрав из изящного малахитового прибора авторучку, он подписал указ.
– Мораторий вступает в действие с завтрашнего дня, – напомнил он помрачневшему прокурору. – После обеда вы и Анатолий Викторович проведите пресс-конференцию для журналистов, с приглашением иностранных корреспондентов, к утру оповестите регионы. Надо подготовить страну и зарубежье к принятому Россией решению.
Едва Степанов и Кудрявцев покинули кабинет президента, как он, в нетерпении нажав кнопку, вызвал своего помощника.
– С полчаса, Саша, я буду занят, попрошу ни с кем не соединять, – медленно, словно в раздумье, произнес он.
Александр вышел. Кедров через боковую дверь, прикрытую, в тон стенам, зеленоватой портьерой, прошел в примыкающие к служебному кабинету апартаменты. Здесь в пяти оборудованных всем необходимым просторных комнатах он нередко отдыхал, порой и ночевал, приглашая после приемов иностранных гостей или личных друзей.
Подойдя к холодильнику, стоявшему в углу второй, самой большой, комнаты – гостиной и открыв его, Кедров вслух произнес нередко употребляемую им, как своеобразный ритуал, вопросительную фразу: «Водка, коньяк, виски?»
Затем, держа уже в руках запотевшую ледяную
4
По крутой, с несколькими поворотами, подвальной лестнице Милославского с завязанными глазами, не снимая наручников, ввели на нулевой блокпост. В квадратной комнате у одной из боковых стен находился умывальник с желтым вафельным полотенцем, у той, что против двери, был закреплен металлический стул. Над ним висела копия картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», написанная маслом кем-то из тюремных художников. Известный сюжет поражал примитивизмом исполнения, во многом проигрывая из-за чрезмерной яркости красок, с преобладанием ярко-зеленой цветовой гаммы и тщательно, едва ли не графически выписанными деталями. Ниже картины, на уровне метра и полуметра от пола, симметрично с каждой из сторон в стену были вделаны черные матерчатые шнуры.
Раздетого Милославского в трусах и грязной пропотевшей футболке усадили на стул, поставленный на деревянный брус. Голова его оказалась в центре картины, касаясь изображения медвежонка, забравшегося выше других на ствол покореженной сосны. Два надзирателя закрепили шнурами руки и ноги Милославского к выкрашенной белой краской стене.
Несколько расслабленный после сытных щей Благов, брезгливо проверив надежность креплений, едва дотронувшись до шнуров, взглянул на жертву. В холодных глазах подполковника серой сталью мелькнул жесткий огонек.
«Расстреляют или будут пытать? – мелькнуло в мозгу Милославского. – Лучше расслабиться, не думать ни о чем…» Чтобы унять дрожь, охватившую худое тело, он, облизнув пересохшие губы, покрутил головой, ощутив затылком шероховатую поверхность картины. Стараясь забыться, представил медведей, висящих за спиной: «Так, медведица-мать находится на земле, двое, нет, трое медвежат, взобрались на дерево. Они просто играют или убежали от матери. Она же, недобрая, хочет их наказать…» Изображение расплылось, стало исчезать из памяти, шнуры, сковавшие тело, врезались в кожу. «Вот теперь я словно сам Христос». – Верующего Милославского охватило чувство религиозного восторга, близкое к эйфории. Он уже не ощущал мертвящего холода стены, вспомнив, как мать и в особенности бабушка еще с детства заставляли его у иконы замаливать грехи. После плохих отметок в школе, драк, мелких краж и дурных поступков с жалобами соседей раз в неделю приучали ставить свечку в церкви. С возрастом этот церковный ритуал стал для него привычным, свершаемым даже после кровавых преступлений.
Он хотел попросить у надзирателей закурить, но в возбуждении, близком к экстазу, ощутил позывы на эрекцию, позабыв о сигарете.
– Гляди, Егорыч, встал! – Один из надзирателей, качок с прыщавым веснушчатым лицом, коснулся начищенным до блеска сапогом паха Милославского.
– Теперь уж в последний раз. – Его старший напарник ощупал путы на ногах смертника. – Многих, Серега, я тут перевидал, а такое вижу впервые. Небось вспомнил тех, кого трахал и убивал…
Едва надзиратели вышли из комнаты, как картина на стене отошла вбок, за ней в казавшейся гладкой стене открылось круглое отверстие. Одновременно, прикрывая дверь, из-под потолка опустился вниз зеленоватый занавес пулеулавливателя.