Море для смелых
Шрифт:
Перед глазами встала улица, по которой шла с Багрянцевым. И его взгляд… Такой странный…
— Нет, об этом не надо. Интересно, что написал Виктор?
Лешка сунула руку под подушку, нежно потрогала конверт. «Может быть, жалеет, что так грубо разговаривал? Прочту, когда все уснут».
— Девочки, — тихо произносит Саша, — вы задумывались: какое из себя счастье?
Лешка вспомнила, как отвечала когда-то на этот вечный вопрос, но сейчас молчит: ждет, что скажут Зоя и Нелли.
— Получать максимум удовольствий! — безапелляционно
— Но ведь миллионерша какая-нибудь, — спокойно возразила Зоя, получает массу удовольствий, а, может быть, все-же глубоко несчастна. Нет, я думаю, счастье — в любимом труде на пользу людям.
— А как же личное? — спросила Саша и опять вздохнула, но так тихо, что услышала только Лешка.
Она представила в темноте приподнятую от подушки Сашину голову, и волна нежности подкатилась к сердцу. «Буду с Сашей всегда дружить», — сказала она себе.
— Конечно, если рядом любимые люди, счастье в сто раз полнее, — солидно соглашается Зоя.
— Прописные официальные истины! — подает из темноты голос Нелли. — Ходячая передовица!
— Неправда! — Зоя так решительно села на своей кровати, что она скрипнула. — Я искренне так думаю!
— Слушай, Нелька, — вступила в разговор Лешка, — я с Зоей согласна буквально во всем. Ну так подумай: разве может быть человек отгорожен от людей? Ты не сердись на то, что я скажу: вот ты считаешься комсомолкой, а по правде? Разве у тебя юность беспокойная? Что полезное для людей ты уже сделала? Только не обижайся, я вовсе не хочу тебя оскорбить… Перед прошлым субботником побежала в медпункт: «Горло болит». А потом стала объяснять, что у тебя «клапан в сердце не закрывается». Скажешь, выдумываю?
— Проработчики! — только и сказала угрюмо Нелли, а про себя подумала, что надо поскорее уматываться из этого общежития на частную квартиру, пока святоши вконец не перекроили ее, Прозоровскую, по своему образу и подобию. Она писала о плане такого перехода родителям в Сочи, и те обещали выделить дополнительную сумму.
— Ну, пора спать, — на правах старшей объявила Зоя, староста комнаты.
Вот тебе на! Письмо-то, оказывается, не от Виктора, а от Стасика. До чего почерки у них схожи. А Виктор, видно, решил не отвечать на письма. Ну, это дело его, навязывать себя она никому не собирается и хорошо помнит эту его особенность — не писать о себе. Когда он исчез из Пятиморска, так не очень-то баловал ее письмами.
Стасик сообщал, что проездом будет в городе, зайдет в университет в следующую среду, и просил в три часа дня ждать его в вестибюле. Письмо пришло из Шамекино. Странно…
…Лешка поглядела на часы: было без пяти три. В вестибюле — карусель объявлений, призывных, просительных, завлекательных,
Объявления напоминали о взносах в ДОСААФ, приглашали на шахматный матч, в секцию фехтования, в кружки домоводства, парашютистов, эсперанто, назначили день и час репетиций, конференции на весьма привлекательную тему: «Как отличить любовь от увлечения?»
Стасика Лешка увидела еще издали. Но что это такое? По может быть!..
— Верчик! — так пронзительно закричала Лешка, что все, кто был в вестибюле, оглянулись.
Лешка бросилась к Вере, обхватила руками ее шею и, поджав ноги, повисла. А потом стала ее обнимать, целовать, будто век не видела.
— Ну как я, Верчик, рада — передать невозможно!
Наконец несколько успокоившись, окинула подругу пытливым взглядом:
— По-моему, ты немного располнела… И еще больше стала походить на Иришку…
— Может быть, — мягко улыбнувшись, согласилась Вера и подобрала прядь пепельных волос над большим ухом. — Я и Стасик ездили в Шамекино обмениваться опытом и решили заглянуть в университет… Заочники как-никак… А главное — тебя увидеть…
Только теперь Лешка обратила внимание на неловко переминающегося Панарина.
— Стасик, идолище поганое, что ж ты о Вере не написал?
— Сюрприз, — улыбнулся Панарин.
Он все такой же: щупленький, большелобый, светлый вихор волос торчит рогом.
— Пошли погуляем, — предложила Лешка, увлекая гостей за собой. Ей приятно как хозяйке показать город.
Над Москвой, говорят, уже два дня бушуют бураны, превращают за ночь в снежные стога оставленные на улице автомашины, а здесь теплынь, солнце, улыбчивые проспекты, яркие платья. В лучистой осени есть что-то роднящее ее с самой ранней весной: ясность далей, пьянящая свежесть воздуха, нежная дымка тумана…
Только золото осени тяжелее золота весеннего, нет в нем юного обещания, затаилась грустинка. Вон из-за невысокого забора на зеленую вывеску часовщика свесилась багряная ветка дикого винограда. В сквере стройные ясеньки поглядывают сверху вниз на малиновые кусты терна, на загоревшиеся после первых заморозков костры жимолости. Главная улица похожа на золотистую стрелу, устремленную к телевышке. Весело звенят трамваи с неведомо как сохранившимися роликами вместо дуг. И кондукторши на поворотах по-семейному просят:
— Граждане! Подержите там кто-нибудь ролик!
Над зданием цирка сдерживает мраморную тройку мраморный наездник в колеснице. Лезут прямо под ноги прохожим голуби.
На Лешке черное платье с белым в горошину воротничком, похожим на горностаевый. Она оживлена и радостна.
— Ну, Стасик, Стасик, расскажи, что на комбинате? — тормошит она Панарина. — Как вы там? Как Альзин? Валентина Ивановна? Потап? Обо всем, обо всем…
О Викторе она не спрашивает: знает, что сами расскажут, если найдут нужным. Панарин тоже подумал: «Что ей расскажешь о Викторе, если он замкнулся?»