Море для смелых
Шрифт:
Когда же Таня, охваченная паникой, призналась, что будет матерью, Алексей счел для себя невозможным отказаться от не очень-то своевременного отцовства.
Вскоре они сыграли свадьбу и поселились у Таниной матери.
Получив диплом, Алексей постарался, чтобы жена вечерами кончила десятый класс, который она прежде бросила, и поступила в торговый техникум.
Со временем Алексей открыл в Тане одну очень огорчившую особенность характера: она неохотно делилась с людьми чем бы то было, не спешила им на помощь,
…Когда у Куприяновых родился сын, они назвали его Володей, честь отца Тани. Малыш рос славным, смышленым, болел редко. Таня оказалась матерью самоотверженной, и Куприянов считал, что в общем у них в семье все идет неплохо, могло быть и много хуже при таком скоропалительном браке.
…Теперь в его жизнь входило нечто совсем неведомое. В новогоднюю ночь он был у Альзиных один потому, что Таня с Володей уехали к тяжело заболевшей бабушке, а ему стало нестерпимо тоскливо дома.
Именно с этой ночи все и началось. Но что? В смятении он готов был осуждать себя. «Так нельзя, — говорил он. — Надо взять себя в руки».
И в гости-то к Чаругиным Алексей пошел сегодня для того, чтобы доказать самому себе, что вот, как прежде, вместе с Таней и к друзьям и ничего-то ему не надо, и доживут они, как жили и раньше, в мире терпимом, прочном и выверенном.
Но из сегодняшнего посещения друзей тоже ничего хорошего вышло. Он был в гостях рассеян, оживился, только услышав от Валентины Ивановны историю Шеремета и участия в ней Юрасовой. Вчера ему попались на глаза строки из «Витязя в тигровой шкуре», и сердце рванули слова: «Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна». Да, непостижна. Но всегда ли прекрасна?
— Вы?! — поразился Куприянов, войдя в палату, где лежал Рындин, и увидев Леокадию в белом халате.
Она, тоже ошеломленная этим ночным появлением, встала, держа в руках книгу.
— Мой ученик… операция… — начала объяснять она.
Узнав, в чем, дело, Куприянов упрекнул:
— Что же вы мне не позвонили?.. Ну, я теперь сам пригляжу за вашим знаменитым Рындиным.
Добавил виновато, словно сожалея:
— Вы извините, я пройдусь по больнице и потом возвращусь….
Она снова села у постели Рындина. Мальчик спал. Леокадия переменила пузырь со льдом, безуспешно пыталась продолжить чтение.
Через полчаса Алексей Михайлович возвратился с молоденькой медицинской сестрой.
— Вот Шурочка посидит немного возле вашего питомца, а мы пройдем в мой кабинет… Вы ничего не имеете против?
Яркий холодный свет заливал небольшую комнату в бежевых, с серебристыми прожилками обоях. Книжный шкаф, диван, два кресла возле стола — вот и все, что было в его кабинете.
— Что это вы читали? — взглянул Куприянов на обложку книги, которую она держала в руке.
Леокадия
— Может быть, я не понимаю, но трудно читается.
— Нет, и я не продрался сквозь эти заросли, — признался Куприянов. — Прекратил попытку на полпути. А кто ваш любимый писатель? Да почему же мы стоим?
Они сели на диван. Алексей Михайлович снял с головы белоснежную шапочку.
— Куприн, — ответила она.
— А из ныне здравствующих?
— Паустовский.
Он будто заполнял торопливую анкету, так хотелось ему поскорее узнать все: ее привязанности, интересы, вкусы… Да, он тоже любит и Куприна и Паустовского.
— Как-то в Ялте я был в домике Чехова. И там до боли в сердце меня поразили: зеленоватая клетчатая кепчонка, синяя тетрадь на рабочем столе… «от Мюр и Мерлиза» из Москвы, календарь для врачей, плетеное кресло в спальне… Так все просто, человечно. А в книге отзывов посетителей запись француза: «Каждый писатель должен иметь, чеховскую душу».
Леокадия вспомнила выпуск в университете, прощание на пустынной набережной с однокурсниками и здесь же возникшее решение — вместе с Сашей и ее «юрфакусом» съездить в Клин, в гости к Чайковскому. Там она пережила нечто подобное.
— Вы представляете, — тихо говорит она. — Старый парк… вековые вязы… И музыка Чайковского, заполняющая все… каждый уголок. Ею полны аллеи, беседка в дальнем углу парка. Я вошла в светелку с цветными стеклами, с одним-единственным маленьким круглым столом. На нем остались раскрытая книга и рядом, на блюда стакан. Казалось, хозяин только что вышел… Меня поразила одна его запись: «Как мало сделано! Ничего совершенного, образцового нет. Все еще ищу, колеблюсь, шатаюсь…» Наверно, чем больше человек, тем строже к себе. — Леокадия не то спрашивала, не то утверждала.
— Наверно, — согласился Куприянов и вдруг стремительно поднялся с дивана: — Леокадия Алексеевна!
Она тоже встала, посмотрела с испугом. Он взял ее руку в свою. Пальцы у него горячие, сильные и… осторожные. Словно боятся обидеть, сделать больно.
— Мы должны быть друзьями? Я уверен: должны! Разве это оскорбит кого-то? Отнимет что-либо? Но знать, что есть человек, которому ты можешь поведать самое сокровенное, что он близок тебе душевно… Неужели мы не имеем права?..
Он умолк, и она сказала:
— Имеем…
«Но так ли это? Так ли?»
— Можно мне… хотя бы раз в месяц, в несколько месяцев… посылать вам письмо?.. Мне это очень надо…
Она движением губ неслышно ответила:
— Можно…
«Но можно ли?»
— Баб, кошка за курицей тети Нюси гоняется!
Иришка сидит на подоконнике и смотрит во двор, а бабушка Ирина Михайловна кроит ей на столе сарафан.