Море и берег
Шрифт:
Остаток дня, не заполненный работой, необычно долог. И тих. Артиллерия и та работает сегодня лениво, с прохладцей. Сеется медленный снежок на черные пожарища Ганге.
Мы возвращаемся с ужина. Коля Иващенко не ужинал с нами в СНиСе, уходил куда-то. Теперь он с заговорщицким видом шепчется с Шалимовым, Шпульниковым. Ясно, ясно: назревает выпивка. Хоть и война, а все-таки праздник…
Прежде, до аренды, наш подвал служил каталажкой для несознательных финских граждан — об этом свидетельствуют крохотные каморки с крепкими дверями. В одной из каморок затевается теперь огненное действо, а проще говоря — жженка.
Не знаю, кому
— Хватит, — говорит Ленька Шалимов. — Спирт выгорит.
— Не выгорит. — Главный жрец огненного действа Иващенко бдительно следит за процессом горения. — Я ему выгорю!..
— Как же не выгорит? — волнуется Шалимов. — Смотри, как уровень понизился. Гаси!
— Чего гаси, чего гаси! — Вспыльчивый Иващенко устремляет на него взгляд, исполненный негодования. — На бушлат, гаси и пей, туды его мать, а я посмотрю, как тебя вывернет наизнанку.
Шалимов умолкает. Мне кажется, что погасший длинный окурок, приклеенный к его нижней губе, сам собой загорается в атмосфере, насыщенной горючими веществами.
Наконец в один ему понятный миг Иващенко хлопает бушлатом по жженке, сбивает пламя. Бензин гаснет неохотно, что же до спирта, то кто его знает, горел он или нет и сколько его осталось. Жалко, конечно, если горел, — можно понять Леньку.
Жженка остывает. Тут — очень вовремя — появляется Миша Дудин. Он тоже не ужинал в СНиСе, а вид у него сытый, толстая нижняя губа лоснится от жира.
— Чт'o — «спикировал»? — спрашиваю я.
— Ага, — ухмыляется Миша и нарочно не вытирает губ, чтобы поддразнить нас. Ну, ясно, ходил с Борис Иванычем в штабную командирскую кают-компанию, куда рядовым соваться не положено, перехватил там незаконный ужин.
Разливать жженку по кружкам Иващенко доверяет Ване Шпульникову, у которого верный глаз.
— Выпьем, братцы, пока тут, — веселится Дудин после нескудного ужина. — На том свете не дадут. Ну, а если и дадут, то выпьем там и выпьем тут. Лей ровно, Иван Евдокимович, душа моя, Иоганн Себастьян Шпульников-Бах…
Вот и хватили мы жженки в честь праздника. Пить ее тошнехонько, с души воротит от бензинового неистребимого духа — надо сделать усилие, чтобы не пошло обратно.
Мы перекочевываем в редакционную комнату. Голова немного туманится, на душе легко, вокруг — друзья-товарищи. В общем — хорошо, жить можно…
— Эх, братцы, — вздыхает Дудин, — а у нас в Иванове…
— Бабы чахоточные, — со смехом заканчивает Пророков.
— Кого сделать в шашки? — возглашает Шалимов, которому после отъезда Рудного недостает партнера по плечу.
Приходит редактор. Кто-то из наборщиков приносит по его просьбе гитару. Аркадий Ефимович Эдельштейн склоняет черноволосую голову к гитарному грифу, тихонько берет аккорды, потом начинает негромко, задумчиво:
Снова годовщина, Три любимых сына Не стучатся у ворот…Голос у редактора приятный, и гитара ладно вторит ему, ненавязчиво.
ТолькоСтранное, томительное охватывает меня настроение. Снова годовщина, думаю я. И как же она непохожа на прошлогоднюю! Ну и годик прошел — в него уложилось столько нового, всякого, сколько не было у меня за восемнадцать предыдущих лет. А что еще ждет впереди? Не стоит об этом думать. Все равно будет совсем не то, что предполагаешь. Думали мы со Славкой Спицыным не разлучаться всю службу — а где сейчас Славка? Как встречает праздник, да и жив ли?.. Думал я, что дошагаю с лопатой на плече рядом с Лолием до самой его демобилизации, — а вот не видел его ни разу с того лесного пожара.
Ах, нехорошо, никак не выберусь в свой батальон. Редакционные задания обходят его стороной. Оно, конечно, для газеты не очень интересно писать, как Агапкин и Рзаев копают землю и засыпают щебнем воронки на дороге…
Правда, теперь я знаю, что делал на Ханко мой батальон, — строил железнодорожную ветку для тяжелых транспортеров, для батарей Жилина и Волновского. А ведь дальнобойные орудия этих батарей — главная сила, основа боевой мощи Гангута… Где расположен батальон — тоже знаю теперь, видел на карте. Накануне праздника редактор поручил мне взять материал у одного пожилого командира, участника революционных событий на Балтике в семнадцатом году. Я пришел к нему на КП базы — это был целый подземный городок, поразивший меня паровым отоплением, — пришел к нему в «каюту» и прилип к крупномасштабной карте Ханко, висевшей на переборке. Насилу оторвался… Тверминнэ — так назывался поселок на юго-восточной оконечности полуострова, где стоял батальон. И такое же название носила бухта, побережье которой мы изрыли траншеями, опутали проволокой, укрепили дзотами. «Тверминнэ» — нечто твердое, надежное слышалось в этом слове.
Надо, непременно надо вырваться в батальон, проведать ребят. Попрошусь туда после праздника…
Тихонько звенит в подвале гитара. Теперь — другая песня:
Часы пока идут, и маятник качается, И стрелочки бегут, и все как полагается…Не будь войны, Лолий сейчас готовился бы к долгожданной демобилизации. А может, уехал бы уже в Москву, в театральное свое училище. Хорошим он будет актером, Лолий. Только вот — когда?
Не стоит загадывать…
Что-то наш редактор совсем загрустил над гитарой. Мы подтягиваем ему, как умеем: «Ты вахту не должен, не смеешь бросать, механик тобой недоволен…» Со слов всеведущего Шалимова я знаю, что у редактора в Ленинграде семья — жена и две маленькие дочки. Тоскует, видно, по ним Аркадий Ефимович, тревожится. Трудно на войне семьянину…
Василий Петрович Войтович тоже сегодня какой-то расклеенный. Не трудится, как обычно, над очередным очерком, подпер кулаком многодумную голову, пригорюнился. На его столе среди раскиданных бумаг Ленька Шалимов на днях, разыскивая какое-то военкоровское письмо, обнаружил листок с начатым стихотворением. Там все было сплошь перечеркнуто, но все же мы разобрали: «Волос твоих черных угли на подушку легли…» Посмеялись мы тогда. А в общем-то нисколько не смешно. И разбирать его каракули не следовало: для себя ведь сочинял человек…