Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)
Шрифт:
Глаза Ника вспыхнули:
– Ты жалкий идиот! Ты хочешь сказать, что война против фашизма исключительно, как ты выразился, материалистична? Война против идеологии, которая жжет книги, вбила себе в голову ложную иерархию человеческих рас, спутала человеческую доброту со слабостью, уничтожила все европейские культуры и заменила их культом непостижимой жестокости…
– Погоди! – засмеялся Билл, который, хотя и удивился неожиданной эрудиции Мида, все же имел собственную точку зрения и цеплялся за нее. – Ты не говоришь сути. Ты остановись и подумай: убери фактор фашизма, он не играет роли в нашем споре. Фашизм – это уродство, извращение, если хочешь,
– А, – чопорно сказал Ник, – ты из этих, кого называют исследователями человеческой природы. – И он отвернулся.
– Подожди! Я не голос прошлого, вещающий со страниц Ветхого Завета. Я, как и ты, буду отрицать человеческую слабость всю свою жизнь – постараюсь излечить натуру человека в традициях прогрессивного движения. Но я не вижу простого и быстрого выхода: мне кажется, антифашисты живут с этим заблуждением. Они объявляют фашизм единственным злом, они полагают каждый дом, воспитавший фашиста, единственным злом. Они думают, что, уничтожив фашизм, уничтожат все зло в современном мире, однако я считаю, что они только разрушат последнее великое организованное зло. Но тогда неорганизованное личное зло все еще останется с нами…
– Трюизмы! – яростно бросил Ник. – Это знает и ребенок!
– И я лучше всех, уж извини мое несносное тщеславие… но я об этом заговорил по одной простой причине – показать, что просто быть антифашистом недостаточно. Нужно подняться выше антифашизма, щепетильнее искать цель жизни.
– В наши дни этой цели хватит любому, – возразил Ник. – Боюсь, ты не знаешь фашистов так, как я.
– Ты говоришь, – настаивал Билл, – что живешь ради прав человека, но не обязан ли ты прожить жизнь ради нее самой? Разве права человека – это… жизнь?
– Для меня – да, – последовало холодное возражение.
– А для меня – только часть жизни, – улыбнулся Билл, – важная часть, но не вся жизнь.
– Знаешь, кто ты? – очень раздраженно спросил Ник. – Ты один из этих сбитых с толку полуаристократичных «интеллектуалов», которые будут бесноваться, споря за столами, пока люди на улицах голодают…
– Я не буду, и, кстати, мы допускаем, что организованная несправедливость исчезла.
На это Ник посмотрел прямо в глаза Биллу.
– Хорошо, профессор, давай считать так, – предложил он.
– Что у тебя останется, кроме экономики…
– У меня останется весь мир, – перебил Ник, – где все твои проклятые теории можно, по крайней мере, реализовать и не подвергаться за это преследованиям!
– Я же сказал, что фашизм – наша самая неотложная проблема, – настаивал Билл.
– Сказал. И что?
– Тогда можно ли твою насущную проблему решить клинком справедливости или самим духом?
– Эта моя насущная проблема, как ты ее назвал, в данный момент не важна, – возразил Ник. – Твои мудрые теории ничуть меня не останавливают…
– Что делает тебя смутьяном! – улыбнулся Билл.
– Ладно, а тебя это
Ник злился.
Билл поднял стакан:
– Что ж, у тебя, по крайней мере, будет с кем поспорить в этом рейсе. Выпьем за социализм!
Ник вперил в Билла слипающийся от усталости глаз:
– Пожалуйста, не дури… Я ненавижу социалистов больше, чем капиталистов.
Билл лукаво улыбнулся и запел:
– Вставай, проклятьем заклейменный, мы наш, мы новый мир построим, кипит наш разум возмущенный!.. [30]
– Хватит! – нетерпеливо прервал Ник.
– В чем дело?
– Давай выпьем, но я не хочу петь Интернационал в баре – это оскорбительная пьяная выходка.
Билл чокнулся с Ником:
– Прошу прощения, за нас!
Во время этого долгого спора Уэсли без перерыва пил, в основном, похоже, сознательно желая напиться. Итингтон тем временем разговорился с кем-то в кабинке в глубине бара.
30
Беспорядочно цитируются обрывки Интернационала (L’Internationale, 1871, 1888), международного гимна рабочих; стихи Эжена Потье, музыка Пьера Дегейтера, пер. А. Коца.
Пока Эверхарт и Мид дискутировали, мистер Мартин вернулся к Уэсли и снова тихо к нему обратился.
– Она только была – говорит, что сейчас зайдет, – сказал старик, с беспокойством взглянув на сына.
Они воззрились друг на друга с одинаковой неподвижной силой, которую Эверхарт впервые заметил у Уэсли, когда обменялся с ним долгими взглядами в баре на Бродвее.
Долгие секунды они смотрели, ничего не говоря. Затем Уэсли пожал плечами.
– Я здесь ни при чем, сынок, – проворчал мистер Мартин. – Она нашла меня и сказала позвать ее, если ты придешь. Она два месяца ждет тебя в этой гостинице. Я ни при чем.
Уэсли наполнил свой стакан:
– Знаю, что ни при чем.
Старик пристально посмотрел на сына и потер стойку полотенцем. Еще не было половины одиннадцатого, в бар набилась немалая толпа, и официантка без передышки разносила напитки по кабинкам.
– Ну, вреда не будет, – добавил мистер Мартин. – Мне надо кое-то сделать.
Он важно вернулся к работе. К этому времени пришел молодой помощник бармена и теперь яростно метался между бутылками и шейкером, стаканами и пивным краном, а заказы множились. У мистера Мартина, хоть он и двигался медленно, получалось смешивать больше напитков и наливать больше пива, и это еще сильнее подстегивало измученного молодого помощника. Музыка из патефона-автомата играла без остановки, сетчатая дверь хлопала раз за разом, когда клиенты заходили и выходили. Воздух был спертым и липким, хотя вентиляторы на потолке и гоняли повсюду пивной ветерок.
Уэсли в сердитом молчании наполнил стаканы Билла и Ника, а те с энтузиазмом погрузились в обсуждение русских и французских фильмов. Он повернулся к своему стакану и быстро его осушил; скотч обжег горло и обосновался в желудке, тепло распространяя свое крепкое таинство.
Она придет! Он увидит ее снова после стольких лет… Эдна. Его женушка…
Уэсли поджег сигарету и глубоко вдохнул горький дым: в легких мягко заныло, резкий запах обжег нос, когда дым выскользнул из ноздрей двумя тонкими струями. Он со злобой уничтожил сигарету.