Море-океан

Барикко Алессандро

Пусть знает, что я его опережу. Савиньи заплатит за все не в морской бездне, а в моих руках. На плоту мертвая тишина. Только гулко рокочет море.

Первое — это мое имя; второе — их глаза; третье — назойливая мысль; четвертое — крадущаяся ночь; пятое — истерзанные тела; шестое — голод; седьмое — ужас; восьмое — безумные видения; девятое — мясо, а десятое — человек, который пожирает меня глазами и не убивает.

Последнее — это парус. Белый. На горизонте.

КНИГА

ТРЕТЬЯ

Возвратные песни

1. ЭЛИЗЕВИН

Замерев на краю земли, в шаге от бушующего моря, недвижно покоится таверна «Альмайер», окутанная ночным мраком, словно портрет — залог любви — в непроглядных недрах ящика.

Давно отужинав, все почему-то оставались в большой каминной зале.

Мятущееся море тревожило души, будоражило мысли.

— Не хотел говорить, но, может, стоит…

— Не стоит, Бартльбум. Таверны обыкновенно не тонут.

— Обыкновенно? Что значит обыкновенной?

Детей было просто не узнать. Они прижались носами к стеклу и непривычно молчали, вперившись в заоконную темноту. Дуд, живший на подоконнике у Бартльбума. Диц, даривший сны падре Плюшу. Дол, высматривавший корабли для Плассона. И Дира. И даже прекрасная девочка, спавшая в постели Анн Девериа.

Прежде никто из постояльцев ее не видел. Зачарованные, все напряженно молчали.

— Дети как зверьки. Они чуют опасность. Инстинкт.

— Плассон, что бы вам не успокоить вашего друга…

— Право, это удивительная девочка…

— Попробуйте сами, мадам.

— Меня решительно не нужно успокаивать, поскольку я совершенно спокоен.

— Спокойны?

— Совершенно.

— Элизевин, ну разве она не прелесть? Она напоминает…

— Падре Плюш, может, хватит все время пялиться на женщин?

— Это не женщина…

— Еще какая женщина.

— Только уж очень маленькая…

— Здравый смысл подсказывает мне, что следует проявлять благоразумие, когда мы…

— Никакой это не здравый Смысл. Просто вы боитесь, вот и весь сказ.

— Неправда.

— Правда.

— Неправда.

— Правда.

— Довольно. Я вижу, это надолго. Мне пора.

— Доброй ночи, мадам, — хором сказали все.

— Доброй ночи, — рассеянно отозвалась Анн Девериа, не думая вставать с кресла. Она даже не изменила позы. Просто сидела не двигаясь. Как будто ничеп не произошло.

Странная ночь.

В конце концов они, наверное, уступили бы привычному течению ночи, и один за другим разошлись по своим комнатам, и, пожалуй, заснули бы под нескончаемый гул бушующего моря, запеленавшись в свои мечты, укутавшись в безмолв ныи сон. В конце концов эта ночь могла бы стать обычной ночью. Но не стала.

Первой отвела взгляд от окна, резко повернулась

и выбежала из гостиной Дира Другие дети молча последовали за ней. Плассон в ужасе посмотрел на Бартльбума который в ужасе посмотрел на падре Плюша, который в ужасе посмотрел на Эли зевин, которая в ужасе посмотрела на Анн Девериа, которая продолжала смотрет] перед собой. С некоторым удивлением. Когда дети вернулись в гостиную, в руках у них было по фонарю. Дира лихорадочно принялась зажигать фонари.

— Что-то случилось? — вежливо осведомился Бартльбум.

— Держите, — ответила Дира, протянув ему фонарь. — А вы, Плассон, держите этот. Скорее.

Теперь и вовсе нельзя было понять, что творится. В руке у каждого оказался зажженный фонарь. Никто ничего не объяснял. Крайне встревоженные, дети носились по гостиной. Падре Плюш неотрывно смотрел на пламя своего фонаря. Бартльбум недовольно ворчал. Анн Девериа встала с кресла. Элизевин почувствовала, что дрожит. И тут большая стеклянная дверь, выходившая на берег, распахнулась. Яростный ветер катапультировался в гостиную и завихрил все и вся. Лица детей просияли. И Дира бросила клич:

— Живо… туда!

Она выскочила в открытую дверь, взмахнув фонарем.

— Бежим… бежим отсюда!

Дети кричали. Но не от страха. Они пытались перекричать грохот моря и свист ветра. В их голосах звенел восторг, таинственный восторг.

Бартльбум стоял посреди комнаты, окончательно сбитый с толку. Падре Плюш обернулся к Элизевин: ее лицо покрылось необычайной бледностью. Мадам Девериа безмолвно взяла фонарь и пошла, ведомая Дирой. Плассон кинулся следом.

— Элизевин, тебе лучше остаться…

— Нет.

— Послушай, Элизевин…

Бартльбум машинально схватил плащ и, что-то бормоча, вылетел из гостиной.

— Элизевин…

— Пойдем.

— Нет, послушай меня… я не уверен, что ты…

В комнату вернулась девочка — та самая, прелесть — и с улыбкой взяла Элизевин за руку.

— Зато я уверена, падре Плюш.

Голос ее дрожал. От силы и желания. Не от страха.

Таверна «Альмайер» откатилась назад. Хлопала на ветру дверь, ежились в темноте огни. Как раскаленные угольки, брызнувшие из жаровни, летели по берегу десять фонариков, рисуя в ночи забавные и таинственные иероглифы.

Скрытое от взора море перемалывало немыслимый грохот. Порывистый вихрь баламутил мир, слова, лица, мысли. Чудесный вихрь. И море-океан.

— Я должен знать, куда это, черт возьми, мы сорвались?

— А?

— КУДА, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, МЫ СОРВАЛИСЬ?

— Поднимите фонарь, Бартльбум!

— Фонарь!

— Я уже сто лет как не бегал…

— Сто лет что?

— Дуд, нельзя ли в конце концов узнать…

— СТО ЛЕТ, КАК НЕ БЕГАЛ.

— Все в порядке, господин Бартльбум?

— Дуд, нельзя ли в конце концов…