Море житейское
Шрифт:
Солнце сияет во все небушко. А выйдешь - ветер, холодина, несет с реки влажной сыростью.
Надо попытаться зажечь костер для сжигания мусора. Зарядился старыми газетами, спички нашел, они и не терялись, лежали в печурке, оделся. Надо бы переобуться. Обмывать будут, да увидят немытые ноги. Стыдно.
Поставил в большой кастрюле греть воду. Вода из фляги. Из бутыли, батюшкину берегу.
Итак, ходил к костру. И разжег его, и потихоньку из груды мусора доставал, что помельче, и подкладывал. Разгорелось. Вдруг пламя резко и резво пошло по сухой траве,
Но эти старания стоили полного безсилия, приступов кашля до изнеможения и тошноты. Все-таки сплюнул, но слюна красная. И как-то спокойно подумал: кровь. Видно, надорвал бронхи. А может, что и посерьезнее. Как знать. Как Бог даст. В домике еще поел своего супа. Но чего-то не пошло.
Рассмотрел сумки, привезенные сюда. Да, оказывается, у меня всего полным-полно. Матушкины заботы. Лепешки, блины, помидоры, мандарины. Морковь и свекла. Тоже надо варить. Но уже, даст Бог, завтра. Да, надеюсь.
Лежал, вспомнил Акутагаву Рюноске, его «Зубчатые колеса». Читаешь, и с ним начинаешь сходить с ума. Вспомнил и Мопассана «На водах». Читаешь, и с ним умираешь. Талант, или в самом деле это переживали? Литература или жизнь? У меня здесь записи начались с написания завещания, а потом пошел репортаж об умирании. Скорее, желание оставить детям свидетельство о последних днях (да, именно так думал), о том, что именно о них, и почти только о них, думал днями и особенно ночами.
А, собственно, хоть сейчас умру, хоть погодя, все равно последние дни.
Стараюсь даже не дремать, чтобы ночью уснуть.
Еще кашель схватил у раковины и снова отплюнул, и опять плевок красный. Ладно, что будет, что Бог даст. Если пора отчаливать, так пора. Все в Его воле.
Надо мне, как монаху, которого мучили боли, говорить им: мучьте, мучьте, а вот я возьму и помру, кого вы будете мучить? У трупа радикулита не бывает.
Паук мой наелся и дремлет среди своей пищи. Потолок весь шевелится. Мушки перемещаются на окна. Будто живые темные занавески.
Надо за банкой к березе. Наберусь сил и побреду. По пути заверну к костру, подброшу, но помельче, чтобы до ночи прогорело. А уже скоро и вечер.
Да, еще и этим наказан - глухой. Читал вслух Девяностый псалом, читал, будто ватой обложенный. И глухоту приемлю как милость. Что еще слышать из звуков мира? Болтовню, вранье политиков? Пошлость артистов? Жаль пения соловьев, плеска волн, детского смеха, «Херувимской», но все это в памяти слуха.
У березы новость - не один я сладко жить хочу - муравьи полезли пить сок в банке на дармовщинку и в нем утонули. Жалко трудяг. Выплескал их щепочкой на траву на пригорке. Отпил глоток, долго держал во рту, согревал. Проглотил. Очень все внутри откликается. Это же с детства, это же навсегда.
Сок уже не каплет, утром, если доживу, надо принести какую-то емкость побольше. К приезду батюшки дары природы.
Вернулся в дом. Перед выходом на улицу в нем согрелся, но потом у костра
К ночи кружится голова.
«Господи, на всякий день, на всякий час дня наставь и поддержи меня».
Слабость повалила. Лежал, и вдруг пригрезилось, что меня пришли убивать. «Дайте помолиться. И за вас тоже буду молиться». И молился, и они встали рядом на колени. И мы обнялись. Но у них задание. Вот такой у меня юмор, такая хвантазия.
Интересно, что перед отъездом виделся с другом. Он болеет, но все равно шутит: «А если б к утру умереть, то лучше было бы еще». Как он там? И другого почему-то спросил по телефону: «Тебе хотелось умереть?» В ответ прозвучало:«Еще бы! Непрерывно!» Так что я не одинок.
Нет, одинок. Умирают в одиночку. Даже в толпе. Даже при расстреле. И на Страшный суд идут не в коллективе.
Ой, надо же печку топить. Надо. Хорошо, уже дрова есть. Выгреб золу, высыпал в ведро. Подумал, надо было золу сохранить, под посаженные осенью дубочки высыпать. Смешно, этой золы от костра будут мешки.
Топится печь. А треска не слышу. А ведь в первый раз, когда затопил, слышал. Глохну, глохну. И принимаю как будто так и надо. Течет струйка из рукомойника в тишине. А ведь звонко барабанила по металлу раковины.
Еще новость - ступня правая немеет. И пальцы левой. Хорошее дело, как же ходить?
Перестрадал ночь. Задыхался. Боялся закрыть печку, угара боялся (в скобках: значит, жить хочу). Тепло высвистало в трубу. Встать и среди ночи опять затопить не смог. Да и не мечтал. Какое-то равнодушие, хриплое дыхание, кашель. Пил много слабого, теплого чая, вроде помогает.
Утром разбирал свою сумку. Привез из Москвы лоскутную скатерочку. Очень искусна. С блестками, в лоскутках. Утром расстелил. Положил на нее Евангелие и Псалтирь. Красиво. Сколько же еще будут глаза мои отдыхать? Очки мои, за что покинули меня?
Топил печку, разогрел картофельно-луковый суп, дышал опять над ним. Вроде нос оживает. Чувствую, что и сам оживаю. Это молитвы, и сок березовый, и картофельная похлебка.
Может, в Лазареву субботу можно и рыбу? Не помню. В Вербное-то воскресенье можно.
Такое счастье - солнце и сегодня.
Постоянная вина перед теми, кто дорог, кто близок.
Возвел очи горе:. Ого! Мошки как окаянное жидовство, обсевшее Русь, зачернили потолок.
Встал утром - брюки сползли. Подтянул, а дырок на ремне нет, кончились. «Брюки спали, брюки спали, потихоньку съехали. Все колхозники на тракторе сбирать поехали». Открыто такие частушки пели. И еще будут нам демократы долдонить о запуганном русском народе. Сами пугались, дело ваше, а русские тут ни при чем. Да, крепко исхудал. Но это очень хорошо, гроб легче нести. Ладно, не искушай судьбу, не шути так. Отец раз так обеднел в командировке, что остались копейки только на короткую телеграмму: «Шлите денег поддержки штанов».