Море житейское
Шрифт:
Случай для проверки смирения подвернулся тут же. Встреченный у подножия горы явно выпивший мужчина долго и крепко жал мою руку двумя своими и говорил:
– Вы. ведь наша гордость, мы ведь вами гордимся. А скажите, откуда вы берете сюжеты, только честно? Из жизни? Мне можно начистоту, я пойму. Можно даже намеком.
– Конечно, из жизни, - сказал я.
– Сейчас вы скажете, что вам не хватает десятки, вот и сюжет.
Он захохотал довольно.
– Ну ты, земеля, видишь насквозь. Только не десятку, меньше.
– У меня таких сюжетов с утра до вечера, да еще и ночь прихватываю.
– Вообще-то смешно, - ответил он.
– Но разве они у помойки ночевали?
– Это для рассказа. Имею же я право на домысел. Чтоб впечатлило. Чтоб пить перестали. Перестанут?
– Нет, - тут же ответил мужчина.
– Прочитают, поржут - и опять.
– И не обидятся даже?
– С чего?
– Еще и скажут: плати, без нас бы не написал. Ну, давай, - я протянул руку.
– В церковь приходи, там начали молебен служить, акафист читать иконе Божией Матери «Неупиваемая Чаша». По пятницам.
– И поможет?
– Будешь верить - поможет.
Мы расстались. Накрапывал дождик. Я подумал, что сегодня снова не будет видно луны, хотя полнолуние. Тучи. Опять будет тоскливый, долгий вечер. Опять в селе будет темно, будто оно боится бомбежек и выключает освещение. Мы жили при керосиновых лампах, и то было светлее. То есть безопаснее. Но что я опять ною? Наше нытье - главная радость нашим врагам.
Я обнаружил себя стоящим босиком на главной улице родного села. Мне навстречу двигались трое: двое мужчин вели под руки женщину, насквозь промокшую. Я узнал в ней ту, что просила у продавщицы взаймы и обещала утопиться, если не отдаст. Взгляд женщины был каким-то диковатым и испуганным.
Они остановились.
– Она что, в воду упала?
– спросил я.
– Кабы упала, - ответил тот, что был повыше.
– Сама сиганула. Мы сидим, пришли отдохнуть. Как раз у часовни, - вы ж видели, у нас новая часовня? Сидим. Она мимо - шасть. Так решительно, прямо деловая. Рыбу, думаем, что ли, ловить? А она - хоп! И булькнула. Как была. Вишь - русалка.
Раздался удар колокола к вечерней службе. Я перекрестился. Женщина подняла на меня глаза.
– Вытащили, - продолжал он рассказывать.
– Говорю: Вить, давай подальше от воды отведем, а то опять надумает, а нас не будет. Другие не дураки безплатно нырять.
– Ко-ло-кол, - сказала вдруг женщина с усилием, как говорят дети, заучивая новое слово.
– Да, - сказал я, - ко всенощной. Завтра воскресенье.
– Цер-ковь, - сказала она, деля слово пополам. Она вырвала вдруг свои руки из рук мужчин. Оказалось, что она может стоять сама.
– Идем в церковь!
– решительно сказала она мне.
– Идем! Пусть меня окрестят. Я некрещеная. Будешь у меня крестным! Будешь?
– От этого нельзя отказываться, - сказал я.
– Но надо же подготовиться. Очнись, протрезвись, в баню сходи. Давай в следующее воскресенье.
– В воскресенье, - повторила она, - в воскресенье.
– И отошла от нас.
– Да не придет она, - сказал один из мужчин.
– Ну, - сказал я, - спасибо, спасли. Теперь вам еще самих себя
– Они как-то засмущались, запереступали ногами.
– Ладно, - сказал я, - что вы - дети, вас уговаривать? Прижмет, сами прибежите. Так ведь?
– А как же, - отвечали они, - это уж вот именно, что точно прижмет. Это уж да, а ты как думал.
– Да так и думал, - отвечал я и заторопился. Надо было переодеться к службе. Сегодня служили молебен с акафистом Пресвятой Троице. Впереди было и помазание освященным маслом, и окропление святой водой, и молитвы. И эта молитва, доводящая до слез, которая всегда звучит во мне в тяжелые дни и часы: «Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет».
«Нельзя, нельзя, - думал я, - нельзя сильно любить жизнь. Любая вспышка гаснет. Любая жизнь кончается. Надо любить вечность. Наше тело смертно, зачем цепляться за него? Оно исчезнет. А душа вечна, надо спасать душу для вечной жизни».
Но как же не любить жизнь, когда она так магнитна во всем? Ведь это именно она тянула меня к себе, когда звала на Красную гору и к плотине. Я шел в детство, на блеск костра на песке, на свет ромашек, на тихое голубое свечение васильков во ржи, надеялся услышать висящее меж землей и облаками серебряное горлышко жаворонка, шел оживить в себе самого себя, чистого и радостного, цеплялся за прошлое, извиняя себя, теперешнего, нахватавшего на душу грехов, и как хорошо, и как целебно вылечила меня исчезнувшая плотина. Так и мы исчезнем. А память о нас - это то, что мы заработаем в земной жизни. Мы все были достойны земного счастья, мы сами его загубили. Кто нас заставлял грешить: пить, курить, материться, кто нас заставлял подражать чужому образу жизни, кто из нас спасал землю от заражения, воду и воздух, кто сражался с бесами, вползшими в каждый дом через цветное стекло, кто? Все возмущались на радость тем же бесам, да все думали, что кто-то нас защитит. Кто? Правительство? Ерунда. Их в каждой эпохе по пять, по десять. Деньги? Но где деньги, там и кровь.
Мы слабы, и безсильны, и безоружны. И не стыдно в этом признаться. Наше спасение только в уповании на Господа. Только. Все остальное перепробовано. Из милосердия к нам, зная нашу слабость, Он выпускает нас на землю на крохотное время и опять забирает к Себе.
«Господи, услыши молитву мою! Не отвержи меня в день скорби, когда воззову к Тебе. Господи, услыши молитву мою!»
ЛАЗАРЕВА СУББОТА
Рука дрожит, сильно дрожит, даже трясется. Но, чтоб ни на кого не думали, когда меня обнаружат, надо записать.
Я умираю. Стал выволакивать старое бревно, чтоб сжечь, перенапрягся и упал. В глазах потемнело, голову обволокло. И сколько лежал, не знаю. Когда очнулся, может, от холода, то всего меня колотила дрожь. Я икал и не мог встать. Костер, на котором сжигал мусор, еле-еле дымился. Пламя могло и ко мне подобраться. Господь пожалел - не доходя меня, оно загасло.
Приполз, именно приполз, в свою избушку. Шарил какие-то лекарства, ничего нет. Попил оттаявшей воды из фляги. И сильно замутило. Стало рвать. Все жилы на шее вытягивало.