Море житейское
Шрифт:
– Ради тебя? Ради семьи? Конечно, да.
– А мама?
– Мама? Н-не знаю. Не сразу. Но появились бы внуки, она бы, конечно, в них вцепилась. Теперь уже мамы нет.
– Мне говорили. Галя, я почему спросил: помнишь, в повести «Бэла» Максим Максимыч очень жалеет, что не успел окрестить Бэлу, и она умерла мусульманкой. Жалеет от того, что она не встретится в загробном мире с тем, кого любит.
– Заканчивается, - это Галя заметила о музыке. Взглянула и улыбнулась: - Ох, как я вздрогнула, когда ты тогда бросил ремень
Мы вернулись за столик. Подвыпившие друзья весело спросили:
– Ну что, кричать «горько»?
– Да, горько.
– Галя подняла бокал.
– Зачем кричать? Можно просто прошептать.
Простились на освещенном крыльце. Они просили не провожать. Друзья и подруга деликатно отошли. Я взял ее руку и поцеловал.
– Я за полчаса уже привыкла к твоей бороде. Она тебе идет. Но тогда представить, что ты будешь с бородой... Пойду.
– Постой!
– Я все еще надеялся на объяснение причины нашего разрыва.
После молчания она просто сказала:
– Это была лучшая ночь в моей жизни. Понимаешь. нет, ты мужчина, не поймешь. В ту ночь все было, все свершилось. Я стала женщиной именно с тобою. И потом я постоянно вспоминала этот домик, и всю жизнь схожу с ума в зимние лунные ночи. Я благодарна тебе, очень! За твою порядочность, за то, что ты меня пожалел. А иногда думаю: да почему ж ты меня пожалел? Ведь любил!
– Потому и пожалел.
– Да.
– Еще помолчала: - А подлецы не жалеют. Пойду.
– Но в щеку тебя можно поцеловать?
Она засмеялась:
– От этого детей не бывает.
И сама поцеловала меня. Глаза ее заблестели. Подняла сверкающий каким-то мехом высокий воротник и скрыла в нем лицо.
Они ушли. Мы вернулись за стол.
Галя, потом я узнал значение твоего имени. В Тегеране на прессконференции объявили о выступлении поэтессы с именем Айгуль. Я сказал переводчику, что знал девушку по имени Миннугуль. «Это очень поэтично, - отвечал он, - это означает “цветок с родинкой”, то есть цветок (девушка), отмеченная знаком любви».
Вот и все про дивный татарский цветок с родинкой.
ЭТИ НЕПОНЯТНЫЕ РУССКИЕ
До меня дозвонился японский профессор-русист и попросил помочь в двух вопросах. Во-первых, помочь навестить известного русского писателя, который был за городом на излечении, а во-вторых, поговорить на одну, как он выразился, совсем не японскую тему. Но и не русскую.
Я согласился съездить даже с радостью: и с писателем повидаюсь, и за городом побываю, много ли мы на воздухе бываем.
– Давайте прямо с утра пораньше, - сказал я.
– Доедем часа за три, много за четыре.
Профессор задал два вопроса:
– Прямо с утра пораньше - это когда? А много за четыре - это как?
– Ну, как выйдет, - отвечал я, - может, и в два с половиной получится. А с утра пораньше
– Как лучше ходят?
– Ну, особо не капризничают. А после десяти их лихорадит.
Профессор, видимо, решил, что наши электрички одушевленные существа: то они капризничают, то их лихорадит.
Ехать надо было с Белорусского вокзала. Мы договорились встретиться в семь у памятника Горькому - место заметное.
– С такси не связывайтесь, плюньте, - сказал я, - у вас прямая линия, без пересадок, «Театральная» - «Белорусская», а памятник среди площади, не растеряемся.
– Не растеряемся, будем находчивыми, так?
– спросил профессор.
Утром, примчавшись на вокзал, я увидел в расписании, что есть
электричка до Можайска (а нам надо было до Кубинки), электричка хорошая, мало остановок, но она уходила именно в семь. И если мы только в семь увидимся, то придется полчаса ждать, ехать на бородинской почти со всеми остановками. Зная, что японцы - народ аккуратный, что профессор непременно будет ехать с запасом времени, я купил билеты и побежал к метро «Белорусская радиальная».
Изумленный профессор увидел меня, сходя с эскалатора.
– Мы сейчас, - спросил он, - пойдем встречаться к памятнику Горькому? Ведь это из-за него Чехов вышел из академии?
– Да, из-за него. Но он давно вышел, а электричка сейчас уходит. И потом, если мы уже встретились, зачем нам Горький?
– отвечал я и, так как объяснять было некогда, тащил профессора на пятую платформу. Именно пятая значилась на табло.
Но когда мы прибежали на пятую, то по радио объявили, что электричка до Можайска уходит с четвертой. Повлек профессора обратно в тоннель. Профессор, видимо, решил, что я плохо знаю Белорусский вокзал.
В электричке, отдышавшись, мы стали разговаривать на ту тему, что в России большое пространство.
– Сколько земли, - восклицал профессор, когда между станциями мелькали два-три перелеска.
По проходу шла торговка пирожками, и профессор, несмотря на мой ужас, купил у нее штучку и стал откусывать по мелкому кусочку. Меня же угостил чем-то сушеным, рыбным, в плоском пакетике.
– Но все-таки спрошу, - сказал он. Видно, он думал над этим.
– Если объявили, что поезд уходит с одной платформы, то почему он пришел на другую?
– А это стрелочник виноват, - ответил я, - стрелки перевел с похмелья, вот и все.
– Как с похмелья?
– изумился профессор.
– Стрелочнику же совершенно нельзя пить, это же очень серьезная профессия, это же связано с жизнью людей.
– Честно скажу: пьют, - отвечал я.
– Это очень большой наш недостаток: пьют стрелочники, они, они у нас во всем виноваты.
Профессор доел пирожок, я доел сушеные волокна, кстати очень вкусные, и мы стали говорить о Чехове. Профессор находил сходство между Чеховым и писателем, к которому мы ехали.