Морос, или Путешествие к озеру

Эта история случилась

в начале тридцатых годов прошлого века. Однако, прежде чем поведать о ней, стоит напомнить о государстве, в котором она произошла, и об обстоятельствах, которые способствовали столь удивительному путешествию героев повествования в сердце края, остававшегося совершенно неизвестным в то время, когда на географические карты были занесены, казалось бы, самые экзотические и труднодоступные земные места.

Но обо всем по порядку.

Не секрет: главными недругами слабой державы всегда являются ее ближайшие соседи. «Задний двор» Латинской Америки – экзотический Парагвай – исключением не являлся. Особенно досталось ему в войне 1864–1870 годов, не случайно названной Парагвайской. Прикарманив почти половину чужих земель на востоке и юге, Бразилия, Аргентина и Уругвай прошлись затем катком своих армий по долам и весям несчастной страны с таким достойным гуннов азартом, что в могилах оказались две трети парагвайских мужчин. Этот геноцид сошел странам-подельницам с рук – Европа и Штаты в те времена не особо интересовались мировыми задворками, и после расправы над государством-парией события в регионе потянулись своим чередом – ни шатко ни валко. Парагвай потихоньку хирел, Аргентина и Бразилия обрастали жирком, у политиков из Монтевидео накопились собственные проблемы. Вроде бы все успокоились, однако к концу века девятнадцатого в головах еще одних соседей ополовиненной страны – боливийцев – занозой засела мысль о том, что дышащий на ладан сосед непременно должен поделиться частью своей территории еще и на севере. Президенты страны откладывали вопрос до того момента, пока в устах зачастивших в Боливию представителей «Стандарт Ойл» [1] сладко и часто не зазвучало слово «нефть». В двадцатые годы двадцатого века, прислушавшись к доводам посланцев Рокфеллера, государственные боливийские мужи решили закрыть гештальт при помощи кайзеровских офицеров, которых щедро поставлял Латинской Америке Версальский мир. Немцы с истинно арийской страстью взялись готовить боливийскую армию к будущей войне, найдя применение не только оставшемуся без дела оружию, но и обмундированию. Последнее, сразу сделав темпераментных боливийцев внешне похожими на германских солдат, не хуже приличного жалованья грело сердца бывших унтеров и генералов Вильгельма II.

Парагвайцев все это не радовало – вот почему одним жарким декабрьским вечерком 1930 года военный министр бедной, как церковная мышь, но подобной кондору в своей гордости державы вызвал к себе для доверительной беседы некоего человека, чьим мнением дорожил весь местный генералитет. Для его экстренной доставки во дворец парагвайские вооруженные силы задействовали авто министра (на тот момент в парагвайской столице автомобилями могли похвастаться лишь президент республики и военный министр). Гость проследовал в кабинет, оставив на попечение адъютанта берет, более подходящий парижскому клошару, чем советнику парагвайского Генштаба. Советник был тщедушным, невысокого роста человеком, с бородкой клинышком, в чеховском пенсне и всем своим видом скорее походил на учителя математики. На нем был потертый костюмчик с несколько коротковатыми брюками и парусиновые туфли. Скромный облик гостя, словно выдернутого для разговора с министром из приспособленной под школу провинциальной хижины, никак не вязался с обстановкой сверкающего лаком кабинета, где разместились два викторианских кресла, несколько книжных шкафов угрожающей высоты и покрытый зеленым сукном стол размером чуть ли не с половину футбольного поля. Луис Риарт [2] , политик, которого можно было обвинить в чем угодно, но только не в подобострастии, вложил все свое уважение к позднему гостю в крепкое рукопожатие:

– Дон Хуан! Простите за назойливость, но я побеспокоил вас по исключительно важному поводу.

Министр решил сразу взять быка за рога, протянув вошедшему записку.

Дон Хуан сощурился, поднеся изрядно помятый листок к пенсне, и принялся шевелить губами. (Судя по его наморщенному лбу, текст был почти нечитаемым.) Наконец записка была расшифрована.

– Черт подери! – сказал советник по-русски. – А ведь дело пахнет дракой.

Спохватившись, гость перешел на испанский, слово в слово повторив для Риарта то, что невольно сорвалось у него с языка. Впрочем, министр нисколько не удивился чужой речи, ибо на самом деле досточтимого дона Хуана звали Иваном Тимофеевичем Беляевым, и являлся тщедушный и интеллигентнейший советник парагвайского Генерального штаба потомственным дворянином, петербуржцем, артиллеристом лейб-гвардии, разработавшим для русской армии первый Устав горной артиллерии и в годы Первой мировой в чине командира артдивизиона принявшим самое активное участие в знаменитом Брусиловском прорыве. Не менее

бурное участие добрейшего Ивана Тимофеевича в событиях 1917–1918 годов (а именно в становлении белогвардейской армии, налаживании работ по производству оружия на Харьковском паровозостроительном заводе) и его особо доверительные отношения с командующим Добровольческой армией генералом Кутеповым в дальнейшем обеспечили создателю Устава горной артиллерии гарантированную эмиграцию без всякой надежды на возвращение в Россию. Сухонький и активный инспектор артиллерии Добровольческой армии Беляев давно уже был взят на мушку революционными матросами, немало потерпевшими от огня его батарей, прикрывавших эвакуацию белогвардейских войск из Новороссийска.

Будучи уже врангелевским генералом, бежал он от рассвирепевших большевиков на последнем корабле в Галлиполи, затем мыкался в Болгарии и, отказавшись от карьеры шофера парижского такси, в середине двадцатых годов подался в Аргентину, где, впрочем, тоже не задержался, ибо мятущемуся духу Ивана Тимофеевича уклад жизни тамошней русской общины показался попросту невыносимым. Его можно было понять. Угнездившиеся с конца девятнадцатого века в Буэнос-Айресе русские, с которыми встретился отставник, коротали годы замкнутым кругом, а их дети, быстро привыкнув к здешнему танго и лучшим в мире отбивным из мраморной говядины, по славной отечественной привычке переняли местные обычаи до такой степени, что отличались от аборигенов разве что нательными крестами. К ужасу бывшего генерала, мечтавшего о единении всех россиян за границей, старожилы смотрели на оборванных, прокопченных пожарами Гражданской войны соотечественников далеко не ласково и принимать их в «общество» не торопились. Доходило до того, что они попросту гнали с порога своих домов, как нищих с паперти, и пострадавших за царя и Отечество седых рубак, и бывших депутатов Государственной Думы.

Впрочем, вновь прибывшие тоже могли поддать жарку. Белогвардейские поручики и капитаны, привыкшие решать проблемы при помощи шашек и револьверов, после двух лет выяснения отношений с победившим гегемоном мягкостью манер не отличались. Один такой случай откровенного хамства стеснительный и тактичный Иван Тимофеевич наблюдал лично. Его знакомые – супружеская пара, перебравшаяся в аргентинскую столицу еще до революции и процветающая здесь на торговле превосходной говядиной, – в отличие от многих «старых русских» приютили у себя двух наглецов из корпуса Май-Маевского, «рубавших большевичков, словно соломенных кукол». Вскоре самаритяне вынуждены были убедиться в том, что несколько поторопились с гостеприимством: однажды за завтраком господа офицеры, заявив, что им осточертели бесконечные котлеты, швырнули их хозяевам в лицо.

Старые и новые иммигранты, постоянно сталкивающиеся на улицах аргентинской столицы и под сводами двух местных православных храмов, мягко говоря, недолюбливали друг друга. Отчаянные попытки священников примирить христолюбивых чад всякий раз терпели крах. Не прошло и месяца мытарств, как Беляев окончательно осознал: что касается аргентинской общины, в ней торжествует едва прикрытый приличиями закон крайнего эгоизма. Сие прискорбное обстоятельство заставило Ивана Тимофеевича обратить свой взор на соседний Парагвай, тем более что с этим разнесчастным государством его связывало нечто большее, чем просто желание в очередной раз сменить место жительства.

Следует прояснить стремление будущего советника парагвайской армии переехать в страну, значительную часть которой занимала неисследованная сельва, густо заселенная дикарями. Начитавшийся в детстве приключенческих книжек не только до одури, но, увы, до умопомрачения, помешавшийся на индейцах, прериях и джунглях, имевший в постоянных товарищах Фенимора Купера и Майн Рида Беляев ко всему прочему принадлежал к тому типу русских людей, на жизни которых влияние прочитанных книг оказывалось настолько велико, что оно, как правило, начисто разрывало всякую связь с реальностью и зачастую разрывало на части их самих. Почтенный отец будущего натуралиста, географа и антрополога Тимофей Михайлович Беляев, гвардеец, комендант Кронштадтской крепости, совершил стратегическую ошибку, отдав сына на поруки семейной библиотеке и дедовским сундукам (в одном из этих хранилищ, кроме приключенческих и географических книг, ко всему прочему отыскалась старинная карта Парагвая). Так, благодаря превосходному книжному собранию в отцовском доме и все тем же сундукам уже к шестнадцати годам Беляев-младший сделался законченным утопистом. Вот почему и в кадетском корпусе, куда он был отдан несмотря на свою граничащую со слепотой близорукость, и в Михайловском артиллерийском училище юноша бледный часто вперивал свой подслеповатый взгляд в не менее унылое, чем учебный плац или артиллерийские позиции на полигоне, серое, словно поношенная шинель, петербургское небо, узревая вместо него вымытые до белизны небеса Латинской Америки. Скажем более: юный Иван чуть ли зубами не скрежетал, желая ворваться на лихом коне с казацкой шашкой наголо в Южную Америку и устроить там хорошенькую рубку ненавистных ему плантаторов ради индейского освобождения. Остается добавить: именно Парагвай в восторженном бреде кадета, затем юнкера, затем офицера, а затем и врангелевского генерала, благодаря все той же найденной в детстве карте, занимал особое место, о чем и будет рассказано позже.

Кроме того, наложилась на мечту иммигранта Беляева о всемирном индейском братстве еще одна сжигающая его душу утопия – поиск земли обетованной для всех обездоленных страдальцев оставленной Богом России. Столкнувшийся с аргентинской реальностью Беляев страстно мечтал создать в Парагвае настоящий «русский ковчег». Все это привело к тому, что колокольчик над дверями парагвайского посольства в Буэнос-Айресе вскоре возвестил обитателей особняка о визитере. Кандидата на парагвайский паспорт приняли весьма сухо. Не все дипломаты являются провидцами, разглядеть в неприметном интеллигенте будущего дивизионного генерала и почетного гражданина Республики Парагвай не смогли ни референт посольства, ни атташе, ни сам господин посол, голова которого была забита в тот момент совершенно иными делами: на его горячо любимой родине шла стрельба и провозглашались марксистские лозунги – словом, во всех парагвайских городках слышалась музыка революции. Скромному русскому предложили прийти, когда закончится катавасия. Беляев вынужден был откланяться и ждать, продолжая интересоваться аргентинскими газетами и заодно совершенствуя свой испанский.