Мороженое в вафельных стаканчиках
Шрифт:
И началось. Но в этот раз ему не удалось так уж сильно накричать на учителей, потому что они со всем соглашались, удивительно.
— Кто это сделал? Что с моей дочерью? — спросил папа.
— Папа, я ненавижу прыгать через козла, — сказала я.
— Я спрашиваю, кто это сделал? — папа спросил уже громче.
— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Это просто ушиб, — подошла к нему Зина Ивановна, — очень сильный ушиб.
— Да, ушиб, — подтвердила Елена Николаевна, — сотрясения нет.
— С этим мы разберёмся. В госпитале решат, — это снова папа.
— Госпиталь? — как будто немного
— Да, госпиталь. Вы думали, я это так оставлю? Вы будете калечить мою дочь, а я закрою на всё глаза? Конечно, госпиталь!
— Конечно-конечно. Вам виднее, — тут же согласилась Елена Николаевна, — сейчас я позвоню, — и она вышла из кабинета.
— О вас все узнают! — кипятился папа. — Я до суда дойду! До прокуратуры! Вы ответите!
— Конечно. Делайте, как считаете нужным, — согласилась Зина Ивановна, — мы как раз детям говорим, что нужно отстаивать свою правоту. Прокуратура тут недалеко, кстати, один квартал.
— Вы ответите. За всё ответите, — как-то потише уже сказал папа.
— Разумеется, — подошёл к нему поближе Борискузьмич и протянул руку: — Борис Кузьмич Солёный, учитель физкультуры, — представился он. Папа посмотрел на него, на его руку.
— Вениамин Сергеевич Зуев, майор, внутренние войска. Я этого так не оставлю, — папа всё же пожал ему руку. — Где директор?
— Василий Михалыч с утра в департаменте, — сообщила Зина Ивановна, — но мы ему всё сообщим, вы не беспокойтесь.
— Знаю я вас, — сказал папа, но в его голосе уже не было той злости, — я сам сообщу.
У меня даже высохли слёзы — я-то ждала, что сейчас будет скандалище, шум, гам, размахивание руками, пыль столбом. Приготовилась.
— Я позвонила в травмбольницу, там сегодня Сан Саныч, однокурсник моего мужа, очень хороший специалист, — вошла в кабинет Елена Николаевна. — Вы на машине? Тогда я с вами.
Борискузьмич взял меня на руки и отнёс в машину. Из машины в больницу я шла уже сама. Чувствовала себя нормально. Елена Николаевна провела нас без очереди, сказала, что дело не терпит отлагательства. Врач подтвердил, что никакого сотрясения у меня нет. Мы довезли Елену Николаевну до дома, оказывается, она живёт почти рядом с нами. На прощание она сказала, чтобы я отдохнула несколько дней дома, не ходила в школу. Как раз то, что мне сейчас нужно, — немножко посидеть дома. Или полежать.
Я думала, папа будет буйствовать, как всегда. Но он уставился в газету и молчал. Только вечером спросил:
— Что там было всё-таки?
— Я же тебе говорю: я ненавижу прыгать через козла. Оттолкнулась слишком сильно, полетела. — Я ещё подумала. — Приземлилась. Всё.
— А учитель? Он показывал, как надо?
— Показывал.
— Где он был? Ну, когда ты приземлилась?
— Рядом. Он ко мне подбежал, унёс на кушетку. Потом ты приехал.
— Это всё?
— Ты не пойдёшь в прокуратуру? — спросила я вместо ответа.
— Иди спать, — сказал папа. — Тебе прописали.
И я отправилась спать. Лежала, долго смотрела вверх. Но ничего не видела. Так и заснула.
Две новости и три десятинки
У нас во дворе собака родила щенков. Они глаза не открыли, а соседи
А я сижу дома, мне Елена Николаевна разрешила, школьный медик. Странно, конечно, что папа не повёз меня в военный госпиталь, а послушался Елену Николаевну, и мы поехали в травмбольницу. Но это даже хорошо. В больнице её послушали, разрешили мне дома сидеть. Даже сказали, что мне показано. Показано, вот так. Ещё неизвестно, что бы сказали в госпитале.
— Знай, Знай, Знай! — кричит во дворе тётя Вера. Это она собаке. Только она называет её правильно — Знай. Только она любит это мохнатую рыжую громадину, кормит почти тайком. Все остальные собаку называют Найда, гоняют её. Поэтому Знай на всех рычит. Я раньше думала, что она злая, а потом принесла котлету, другую… И хлеб приносила. А потом подошла и погладила. С тех пор она и меня к себе подпускает. Мне кажется, каждый может что-нибудь сделать, чтобы Знайка его полюбила. Но никто ничего не делает.
У нас есть дырка в подвальной двери, эту дыру тётя Вера закрыла брезентовой шторкой. И собаке можно ходить, и в подвал не дует. По-моему, хорошая идея, а соседи всё недовольны. Днём, когда все на работе и в школе, тётя Вера достаёт из-за двери пустую миску, накладывает в неё кашу и ставит обратно. Если собаки нет дома, она потом обязательно съест. А если Знай на месте, она обязательно выбегает, лижет тёте Вере руки. Она бы и лицо облизала, но это уж моя соседка не разрешает.
— Ладно, — говорит она, — ешь, не придумывай.
И Знай уходит в подвал. Тётя Вера ещё какое-то время стоит рядом, слушает, как собака гремит железной тарелкой.
— Развела псарню! — прямо из своего окна закричал дядя Олег.
Потом к нам в квартиру позвонили. Я открыла, за дверью стояла тётя Вера.
— Слыхала, как Лёлик верещит? — спросила она с ходу.
— Здрасьте, — ответила я. — Про псарню?
— Не забывай, ты обещала, — строго сказала соседка. — Привет, кстати. Ты чего дома сидишь?
— Болею. С козла упала.
— А-а… — протянула она. — Ну, смотри. Через месяц всех нужно раздать. А то меня съедят, ты знаешь.
И она дала мне десятинки и ушла. Это у нас традиция, такая давняя, что и не вспомнить, откуда она взялась. Мне кажется, у тёти Веры полные карманы монеток по десять копеек. Когда мы встречаемся во дворе или в подъезде, она обязательно останавливается, даёт мне две монетки. Я это расшифровываю так: одна монетка обозначает слово «привет», а вторая — «о’кей». Или ещё что-нибудь. Если бы я их собирала, у меня дома стояло бы две полные копилки: одна с приветами, а другая с чем-нибудь ещё. Сегодня вторая десятинка значила: «Постарайся уж, я на тебя рассчитываю». Конечно, постараюсь. Меня тоже могут съесть, если щенки тут останутся. Надо было что-то делать. Раньше нам здорово помогал папа. Он всё время ругался, говорил, что это в последний раз, ворчал, но дело шло: в части у него собак разбирали. В этот раз он не ворчал, не ругался, ничего не говорил. Видимо, действительно плохи дела на службе. Что-то надо было придумывать. Я позвонила Таньке и изложила проблему. Всё-таки она много знает любителей животных.