Морская пена

Дмитрук Андрей Всеволодович

Несмотря на постоянный страх перед всеведением Ордена, было так приятно намекать за столом на свою причастность к "компетентным источникам"...

В тот роковой для Империи год, нуждаясь в спокойной рабочей обстановке и понимая, что открытые репрессии лишь усилят смуту среди избалованных, мнительных Избранных и вызовут сокрушительную панику на Архипелаге, Внутренний Круг постарался отвлечь внимание народа. Собственно, Орден занимался этим уже тысячу лет, стараясь совместить в своих подданных крайнюю религиозность с привычкой разряжать угнетенные желания и чувства в "очистительных" кровавых оргиях; но теперь Священные превзошли себя, изыскивая русла-отводы для нарастающего волнения. В Висячих Садах столицы был устроен многодневный праздник, на котором кольцевые каналы текли вином, в рощах разыгрывались массовые эротические действа, а напоследок сошлись

на стадионе две армии гладиаторов, вооруженных топорами, гранатами и огнеметами. Раненых по обыкновению добивали сами зрители. Проводились лотереи с розыгрышем драгоценных призов из орденского распределителя. Знаменательные даты мифологической и государственной истории отмечались с неслыханной пышностью: фейерверки подобно полярным сияниям не гасли ночами над Архипелагом.

Впрочем, солдат любого из колониальных постов теперь истреблял за день куда больше спиртного и наркотиков, чем участник столичного шабаша, настолько возросла нагрузка на ловцов рабов. Не успевали отправить одну партию, как снова сигналил центральный пост, и сваливался на голову черный брюхатый "змей", жадно распахивая ворота под хвостом: "гони!" Туземцы часто сжигали хижины и всем племенем бежали в леса, в непроходимые горы. На берегах Внутреннего моря появился какой-то энергичный вождь коротконосых, за считанные дни собравший огромную армию. Дрались они отчаянно: невзирая на пулеметы, разгромили десятки постов, взяли в осаду штаб сектора. Отчаянно храбрые копьеносцы и лучники, одетые в шкуры, гибли тысячами, но на их место стекались новые, столь же яростные толпы.

Начальник сектора запросил разрешения выпустить Сестру Смерти, но Круг ответил, что достаточно будет обычных бомб, и потребовал еще рабов.

Ветер над раскаленным берегом плыл равномерно, без порывов, но высота прибоя не была постоянной. Косо накатывалась мелкая кружевная волна по щиколотку, следующая хлопалась тяжелее, взвихряя песок. Волны росли, пока не приходил настоящий вал, хищно изгибая гребень и далеко распластываясь по песку. Затем цикл повторялся.

Он тщетно пытался сосчитать, какой по счету вал самый большой. Ничего не получалось - прибой баюкал, крепло сонное оцепенение. В порядке протеста он резко поднял голову и сел, скрестив ноги, лицом к зеленому морю. И тут же спросил себя: "Зачем я это сделал?"

Отныне безразлично - лежать или сидеть, спать или бодрствовать, быть трезвым или пьяным. Он, Шаршу Энки, навеки слит с этим песком, он будет дышать этим песком, жевать его, вытряхивать из постели, пока его пепел не зароют в этот песок, накаленный свирепым солнцем. Впрочем, весьма возможно, что пепел утопят в болоте. Что тут еще есть, кроме песка и болот? Под выбеленным небом язвы от морского ветра на каменной гряде, цепкие наждачно-серые кусты. За скалами - сизый пояс тростников, редкие пальмы с рыжими, пожухлыми перьями. Он будет еще много лет жить среди тростников, над мутным рукавом великой реки - одной из двух, орошающих эту жаркую зловонную страну. Он будет до седых волос заниматься нехитрыми солдатскими болячками: прижигать чирьи на ягодицах, сводить экзему или накачивать теплой водой каптенармуса, отметившего получение канистры спирта для чистки пулеметов. Станет привычным круг примитивных мыслей, рождаемых неторопливым, скотским бытом; недаром собственные гладко выбритые щеки уже кажутся чем-то вроде вызова всему посту...

Повинуясь горестно-ироническому порыву, он стал читать одно из своих изящных и печальных стихотворений, написанных в форме "шестилепестковой розы". Не дочитав, засмеялся. Забавный и пустой набор звуков. Скоро он будет, подобно каптенармусу, нагревать флягу со спиртом в песке.

Круг мыслей и забот.

Его собственный "внутренний круг".

Да, Шаршу давно чувствовал, что ходит по лезвию, но первой жертвой оказался почему-то Вирайя, невиннейший из невинных. Где-то он теперь, гениальное взрослое дитя? Когда Вестники забирали кого-нибудь, даже ближайшие друзья пропавшего старались десятой дорогой обходить его дом. Шаршу, наоборот, немедленно навестил старую, до смерти перепуганную тетку архитектора и узнал, что Вестники вывезли почти всю обстановку из кабинета Вирайи, все его чертежи, записи, инструменты и даже любимые безделушки. Вероятно, Круг пытался создать Вирайе привычную рабочую обстановку, но где? Уж не в одной ли из своих "пещер", магических сверхизоляторов?

Уж теперь-то Шаршу наверняка ничего не узнает. Когда Ицлан, - это старое, покрытое грубым салом животное, вползавшее в его салон по праву друга покойного отца, - когда Ицлан, подхватив обывательские

слухи, стал сетовать на падение нравов и предрекать близкую кару тем, кто пропускает ежедневные обряды в районном храме, молодой врач не сумел смолчать. Было порядком выпито: к тому же Аштор, резвясь в квадратном канале, явно ждала молодецкого ответа нудному старику.

– Твой Диск, право, не так уж божественно мудр, если сначала сам развращает наши нравы, а потом нас же собирается карать... Кому сейчас до ранних богослужений, если у всей столицы трещит голова с похмелья?

Он увидел, как сразу взмок и глиняно посерел Ицлан, как ужас выдавил его тусклые глаза из орбит. Врач не удержался, чтобы не добить святошу:

– Может быть, Орден сам боится нас и потому старается напугать...

Тут Аштор, скорее полная страха перед Орденом, чем верующая, стала отчаянно бранить хозяина. Гостей как ветром вынесло, Ицлан едва успел послать "проклятие дому сему". Когда на рассвете подъехала и заурчала под балконом мощная машина, Шаршу даже не усомнился - чья...

"В память о заслугах рода Энки" ему не пробили иглой затылок, его не сделали государственным рабом. Что ж, слава милосердному Диску! Тридцать пьяниц армейского поста № 56 сектора Двуречья получили столичного врача.

Конечно, лучше было бы лежать вот так целый день. Но с тех пор, как черный катер с крылатым диском на корме высоко вздыбил воду, разворачиваясь прочь от мертвого берега, с тех пор у ссыльного появились некоторые обязанности. Например, сейчас Энки надлежало собрать водоросли, из которых он варил лечебную похлебку для старшины, получившего тепловой удар. Затем следовало явиться на хоздвор поста и проверить санитарное состояние продуктов, доставленных туземцами: рыбы, фиников, пахты и сыра. Если к тому времени вернется патруль - осмотреть улов и написать заключение о рабочей пригодности каждого. Потом будет обед с обязательной программой острот из серии "приятного аппетита", явно адресованных ему, как интеллигенту и новичку. После обеда его почти наверняка вызовет в свой грязный "кабинет" начальник поста, вконец опустившийся старший офицер Урук, и начнет умственную беседу. Урук сделает это по двум причинам: во-первых, потому что считает себя интеллектуалом и рад распустить хвост перед столичным жителем; во-вторых, он поставлен надзирать за Энки и доносить о его словах и поступках, что на практике выливается в частые и глупые провокации. Разговор предстоит многословный, идиотский, с повторами, путаницей и конечным выводом Урука о том, что, как ни верти, все в мире подчинено некоей общей гармонии, и даже то, что нам неприятно, для чего-нибудь да полезно. Договорившись до этого, начальник будет хлестать спирт с консервированным лимонным соком, жирно смеяться и щупать колени Шаршу; и Шаршу, также приняв спирта с соком, станет представлять, как было бы хорошо и полезно для мировой гармонии отвести Урука в тростники и там пристрелить. Но рано или поздно пытка кончится и можно будет, ввиду близкого вечера, идти прямо к каптенармусу. Тем более что Урук, при всей своей мерзости, хорошо понимает, что такое суровое похмелье в жаркий день, и потому наутро дозволит лекарю взять пескоход, акваланг и прокатиться за водорослями...

Шаршу поднялся рывком, так что закружилась еще не полностью проветренная после вчерашнего голова, и принялся натягивать гидрокостюм.

Мелководье оборвалось мохнатым коричневым склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и лапчатых листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.

Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Шаршу поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки, Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.

Шаршу подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил он его с перепугу, завидев маску и ласты Шаршу. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.