Морской скорпион
Шрифт:
— Поэтому ты так долго не выныривал?
— Ну да.
— А разве не лучше было бы поднять их в лодку? Мы бы вместе посмотрели…
— В школе меня учили, что нельзя разорять птичьи гнезда.
— И ты не разорил ни одного гнезда?
— Нет, конечно.
— Интересно, — сказала она и пытливо посмотрела на меня. Я не выдержал взгляда. — Кстати, как ты заглядывал в мидии, там ведь темно?
— Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу…
— Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?
— Как
— Если ты пошутил, это жестоко, — сказала она. — Со мной никогда так не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.
— Если я пошутил, — сказал я, — даю слово.
Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из зоны лжи и, выныривая, продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что все еще находился в этой зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а так себе, фантазия. Не всякая неправда — ложь. Честно было бы считать ложью такую неправду, из которой извлекается выгода.
— А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, — сказала она.
— С удовольствием, — ответил я.
— Ты или сумасшедший, или негодяй, — сказала она.
— А кого бы ты предпочла?
— Конечно, сумасшедшего, — сказала она с таким пафосом, что мы оба рассмеялись.
Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни о чем не говорили, но все было ясно и спокойно.
Потом я заметил, что она начинает замерзать. Она побледнела, а губы стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.
Я давно заметил, что море великий примиритель. Видимо, оно создает такую сильную общую среду, что все остальное по сравнению с ним можно считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.
В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще стояло высоко.
Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать почти насильно сунула нам в сумку. Мы их не хотели брать, но в таких делах родители всегда оказываются мудрее.
— Молодец мамочка, — сказала она, вытаскивая из сумки бутерброды с котлетами. Еще у нас были апельсины.
— Она вообще молодец, — сказал я, налегая на бутерброд.
— Почему вообще? — спросила она и понюхала котлету, прежде чем надкусить.
— Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.
— А-а, — сказала она, — дай бог, если ты так думаешь.
Мы углубились в еду. Через пять минут от моей доли ничего не осталось. Я с наслаждением закурил и стал спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы приступить к апельсинам.
Еще раньше я успел заметить, что она плохо и медленно ест. Сейчас она ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.
Лодка медленно шла по течению. На том месте, где стояли рыбаки, теперь никого не было. Волны слегка увеличились, но погода стояла хорошая. Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море.
— Не слишком ли ты много
— Я давно не курил, — сказал я и, бросив за борт сигарету, взял апельсин.
Он был тяжелым и оранжевым. Я вонзил ноготь в шкуру и с наслаждением содрал ее с мякоти. Из апельсина пахнуло ароматом, как из раскупоренного бочонка. Шкурка была такая пахучая, что жалко было ее выбрасывать. Прежде чем приступить к мякоти, я прижал кожуру к носу, внюхиваясь в ее сырой, прохладный аромат.
Мы ели апельсины и бросали кожуру за борт. Куски кожуры, как капли солнца, медленно тонули, все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую толщу воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.
— Это итальянские апельсины? — спросила она.
— Испанские, — сказал я, вспомнив красивое слово «Валенсия», припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все, что знал об Испании. Я знал немного, но то, что знал, любил. Я встречал в Москве и в других городах испанцев. Все они мне нравились. Мужественность и едкий, жестковатый юмор.
Она, конечно, все это знала, но не так, как мы. Сказывалась разница в возрасте — десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и больше ничего. Для нас она была и другой страной, и чем-то большим, чем всякая страна. Это как песня, полюбившаяся в детстве. Взрослым можешь слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.
— А что будет, если Франко умрет? — спросила она.
— По-моему, сначала будет то же самое, только еще мельче. Видно, власть — это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.
Я почувствовал, что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по каким-то свойствам души, как по таблице Менделеева находят недостающие элементы.
Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.
— Давай выбросим в море, — сказала она, как-то по-детски протягивая его мне.
Мне было жалко бросать апельсин, но затея все же понравилась. Я швырнул его по ходу лодки. Он почти без брызг мягко вошел в воду и через мгновение вынырнул — темное золото и на темной синеве моря. Я почувствовал себя человеком, подписавшим совместную декларацию. {130}
— На счастье, — сказала она, как бы поясняя декларацию, чтобы не было кривотолков.
— Апельсин в море — это перепроизводство счастья, — сказал я серьезно.
— У тебя был такой свирепый вид, как будто ты бросал за борт персидскую княжну, — сказала она.
— Или неверную жену, — сказал я.
— А ты довольно веселый, — сказала она поощрительно, — а сначала показался мрачным.
— Это потому, что веселье требует подготовки, — сказал я неизвестно зачем.
— Весельчаки мне тоже не нравятся, — продолжала она серьезно. — И спортсмены.