Морской узелок. Рассказы
Шрифт:
— Захрюкал кабан! — громко сказал Фалалей.
Никто не отозвался.
В кают-компании, за трубкой после ужина, офицерская молодежь, утомленная бестолковым днем, вяло отозвалась на предложение Бодиско обсудить поступок командира.
— Нас послали сюда на плохое дело. Он разлакомится, пожалуй: палки введет…
— Полно, Бодиско! Ты из мухи делаешь слона, — устало махнув рукой, сказал Бестужев.
Офицеры разошлись по своим каютам.
Мичман Беляев беспечно и крепко спал в своей каюте, забыв задвинуть засов. Лейтенант Бестужев
— Сашенька, беда! Вставай! Фалалей пропал!
— Фу-ты! Что за вздор!
— Вставай же, говорю! Надо доложить капитану.
Беляев поспешно оделся.
На палубе, куда они с Бестужевым вышли, их ждал Чепурной. Он всхлипывал:
— Так я же его только для проформы постегал! А он — в море! Свою шляпу ловить. Боже ж мой! Христианина будут есть чужие раки…
Беляев прикрикнул на боцмана:
— Что за галиматья! Ты видел, что он кинулся в воду?
— Ни!
— Так и не болтай вздора! Малютка не таков, чтобы топиться. Бодиско, доложи Николаю Алексеичу. Я не могу сам явиться — я арестован…
Козин еще не спал, занося при свете восковой свечи в свой журнал события дня. Капитан приказал осторожно, не тревожа команды, обыскать фрегат. Оказалось, что вместе с Фалалеем пропали его флейта и сумка.
— Морскому царю теперь играет наш хлопчик! — горестно воскликнул Чепурной.
— Молчать, боцман! — грозно крикнул капитан. — Где ты видел, чтобы матрос российского флота топился? Он сбежал. Эти канальи всё вертелись до ночи около фрегата…
Козин выслал боцмана, вернул Беляеву кортик и сказал:
— Сашенька, прости меня, я переборщил…
— Я не сержусь, Николай Алексеич, но что же нам делать!
— Спусти вельбот, бери людей. Отправляйся немедля и обыщи лодки инсургентов.[13] Я заметил, что они стоят близ купеческой стенки.
— Помилуйте, Николай Алексеич, ночь! Нас могут встретить выстрелами…
— Ничего. Лорд Чатам их держит в строгости. Не бойся.
— Я не боюсь, но насколько это удобно для нашего флага?
— Мичман Беляев, прошу не рассуждать и исполнять, что вам приказывают! По возвращении флейтщика — ко мне! Я не буду спать.
— Повинуюсь! Но…
— Никаких «но»!
Спустили шлюпку. Беляев сел за руль. Шлюпка отплыла… На «Проворном», как ни старались все делать в тишине, перебудили всю команду. Никто не спал, все ждали возвращения шлюпки.
Когда на всех кораблях в порту враздробь пробили полуночные склянки, шлюпка вернулась ни с чем. Инсургенты, не противясь обыску, сами засветили фонари. Ни на одной из лодок Фалалея не нашлось.
Первым у трапа Беляева встретил боцман Чепурной. В руках у него мичман сразу разглядел при свете фонаря новокупленную шляпу Фалалея.
— Так он на корабле? — воскликнул мичман.
— Ни!
— Откуда же шляпа?
— Да бис его знает! Ребята позвали меня на палубу, говорят: «Дивись!» Смотрю — и верно: испанская шляпа на крюке висит.
— Чудеса!
Бодиско,
Козину показали шляпу Фалалея. Он повертел ее в руках, поправляя покоробленные от воды, еще сырые края.
— Ну конечно, он на корабле! — заключил Козин. — Где-нибудь спрятался, негодяй, и смеется над нами.
— Но откуда же шляпа, Николай Алексеич?
— Шляпа?
— Да, шляпа. Вы выкинули ее за борт… Но…
— Мичман Беляев!
— Да, капитан!
— Шляпу мог кто-нибудь выловить, ну… высушить и… ну… подкинуть на палубу… Оставьте шляпу мне и ступайте спать! Надо наконец людям дать покой. Я знаю, он завтра вылезет сам из какой-нибудь щели.
— Уж тогда я его… — прошептал боцман. — Уж тогда я его… Уж не для проформы!
Пчельник
Ночь была свежая. Когда лодка инсургентов вышла из бухты Гибралтара, ее качнула крутая волна. В море было светлее, чем в порту, заставленном с трех сторон горами. Фалалей удивился, что красный днем парус на рейде был чернее ночи, а тут, в море, казался белым — белей воды и неба.
Флейтщик дрожал, но не от холода и не от страха, а оттого, что его судьба решалась — он не знал, что еще будет с ним.
К мальчику склонилась голова, повязанная платком, крепкая рука легла на его плечо. Испанец накинул ему на плечи плащ и мягко повалил его на дно лодки, укрывая от прохладного ветра и теплых брызг морской воды.
Фалалею стало тепло и хорошо; он лег навзничь и смотрел вверх. Над ним с шумом проносилось крыло паруса при поворотах — лодка лавировала. В разрыве облаков сверкнула синяя звезда. Фалалей думал о своем корабле и злобно шептал:
— Поплачете обо мне еще!
Заплакал сам и в слезах забылся крепким сном.
Его разбудила тишина. Шум и шорох волн прекратился. Светлело. Парус, снова красный, висел праздно, чуть плеща острым краем. Фалалей поднялся, сбросил плащ и вскочил. Лодка стояла у берега, в тиховодье маленькой бухточки. Узкая щель меж голых скал уходила, темнея, в высоту. В глубине ущелья серебрился, ниспадая, ручеек. Бросив сходню на берег, испанцы скатывали по ней бочонки. На берегу уже лежали выгруженные плоские ящики, в какие укладывают оружие. Испанцы работали, скупо перекидываясь короткими словами. Фалалей молча принялся им помогать.
Покорный ослик с вьюком дожидался своей очереди, пощипывая сухую, колючую траву. На бока ослику привесили на вьюке два бочонка. Не ожидая поощрения, ослик пошел в гору по крутой тропе. Ящики подняли по двое на плечи и понесли вверх.
Фалалею ничего не пришлось бы нести, но он выпросил себе ружье у командира. Тот отдал. Взвалив ружье на плечо, закинув сумку с флейтой на спину, Фалалей пошел вслед за всеми. Последним шел командир; он нес на ремне, перекинутом через плечо, две большие оплетенные бутыли с вином.