Морской волк. Бог его отцов. Рассказы

Лондон Джек

Как-то среди таких путников оказался матрос со шрамом на щеке, оставленным швайкой от бом-брамселя. Матрос сыпал выразительными ругательствами в адрес хозяина хижины, пытавшегося ему даже грубовато льстить: «Эх вы, глупая, старая мокрая курица! Как вы смеете говорить, что этот позор, которым всемогущий Господь Бог украсил мое лицо, вам нравится!»

Иногда матрос, приказав хозяину хижины внести побольше дров, благодушно рассуждал: «Лопни мои глаза, если мне приходилось когда-нибудь видеть такого проворного парня, как вы! …По-моему, вы совершенно напрасно выехали на Клондайк, где вам нечего делать! Вам бы стоять во главе хорошего трактира — вот это для вас настоящее дело!»

Но все это вполне по-дружески, с учетом клондайкских не очень изысканных нравов и форм выражения. Однако на Кента гость произвел

неизгладимое впечатление. И поскольку хозяин хижины страдал лунатизмом, ночью он спрятал золотой песок в весьма неожиданном месте. И, само собой, забыл об этом.

Утром, не обнаружив своего сокровища в привычном тайнике, он связал спящему матросу руки за спиной сыромятными ремнями, потом окрутил его туловище веревкой — недаром же он был когда-то ткачом, и накинул на шею своему непрошеному гостю оставшийся конец в виде петли. Затем он стал допрашивать матроса, куда тот дел украденное ночью золото. Джим и ругался, и просил своего палача, и пытался заставить Кента поразмыслить на эту тему, пораскинуть мозгами. Но хозяин хижины оставался неумолим. Благо, что у этого паука не хватило сил поднять огромное тело матроса и повесить его на гвозде, вбитом в стропило — тяжестью своего тела он лишь приподнимал связанного матроса, угрожая удушением.

Матрос решил хотя бы выиграть время, запугав Кента привидениями. Хозяин все же выволок Джима из хижины и решил отложить экзекуцию до полудня.

«После того как матрос исчерпал весь свой — казалось бы, неисчерпаемый — запас ругательств и проклятий, он вдруг замолчал, глубоко задумался и стал напряженно следить за движением солнца, которое, по его мнению, неприлично быстро бежало теперь к западному полушарию. [3] Его собаки, удивленные тем, что их до сих пор не запрягли, собрались вокруг него. Его беспомощность вызвала полное сочувствие со стороны животных, которые поняли, что случилось что-то неладное, хотя никак не могли понять причины и характер несчастья. Теснясь все ближе и ближе к нему, они мрачными завываниями стали выражать ему свое собачье соболезнование».

3

И здесь солнце играет не последнюю роль — в том числе и чисто фабульную. (Примеч. сост.).

В назначенный час Кент решил наконец-таки пристрелить Человека со шрамом. Тот скатился в яму, но Кент выстрелил ему прямо в лицо, однако матрос остался почему-то целым и невредимым, а сам хозяин погиб от пламени, пробившегося из ружья сбоку. В это время как раз подъехали случайные путешественники — знакомые матроса. Начали вникать в суть происшедшего, и когда переломили ружье — из ствола брызнула сверкающая на солнце струя золотого песка: полубезумный Кент, оказывается, спрятал золото, забив им ствол собственного ружья. Друзья решили разделить добычу между собой.

Читатель до последней минуты остается в неведении. Финал совершенно непредсказуемый. Само ожидание человеческой гибели держит героев в напряжении. И не только героев. Острота момента предельная, и такой, можно сказать, счастливый конец! Кент сам себя перехитрил. Как видим, композиция рассказа тщательно продумана, ожидание развязки создает остроту ощущений. Клондайкская экзотика — чувств, нравов, обычаев, действий и поступков — становится формообразующей.

Далеко не все произведения Джека Лондона равноценны по своим художественным качествам. Тем не менее он один из основоположников лучшей разновидности американской прозы — прозы с подтекстом, которая прославила Хемингуэя и Фолкнера. Весомость и содержательность этой прозы создается за счет охвата огромного контекста жизни, сознания и культуры, точнее культур. Речь неграмотной сивашки Пассук и система ее жизненных ценностей опирается на огромный пласт многовекового коллективного опыта индейцев. Эта речь конкретна и сдержанна. Такова же речь и самого индейца Чарли Ситки, признавшего достоинства белых и их технической цивилизации, но сохранившего характерные психологические и речевые черты своего собственного народа. Это более чем колорит, это — суть. В самой авторской речи также ощущаются подобные «чужие», заемные традиции.

Вот Джейкоб Кент падает на землю как раз в момент появления путников: «Собаки выскочили на берег и потащили сани по его телу. Погонщик соскочил на снег в тот самый момент, как Джим Кардижи выбрался из ямы». Так мог бы сказать не только автор, но и коренной индеец. Вот часть слов того же Чарли Ситки (перед началом экспедиции с Пассук и Джеффом): «Все согласились со мною — все, кроме Джеффа, здорового, толстого янки. Говорил он со мною, да и вообще со всеми, уж очень свысока. Послушать его, так он был не менее моего опытен, чуть не родился на лыжах и вырос, вскормленный молоком оленьей самки… Был я тогда очень молод и не знал, что такое янки. Не мог я знать, что в нем говорит только жир и что хитрый янки говорит одно, а думает другое. Одним словом, получили мы лучших собак, лучшую пищу и втроем — Пассук, Джефф и я — отправились в путь-дорогу». Тут довольно часто меняется план повествования и его предмет, хотя все строго подчинено обычной прагматической задаче — выйти к Соленым Водам. Но в этом небольшом прозаическом эпизоде таятся и семена будущего противоречия, конфликта между участниками похода. Эпизод чрезвычайно емок и изложен сверхлаконично.

Интересен и эстетизм повествования Джека Лондона. Связанный и, кажется, уже обреченный на гибель отважный матрос мог видеть реку, смотреть, как солнце поднимается к зениту. Но это, как понимает читатель, вовсе не праздное любопытство. Радуга, северное сияние, Белое Безмолвие — часто встречающиеся в повествовании писателя ключевые образы, существенные составляющие экзотической обстановки, как, впрочем, и нарты, упряжки с постромками, собаки, дрова, свечи, факелы, примитивные светильники на тюленьем жире и прочие столь необходимые предметы трудного северного быта…

Есть в авторском повествовании изысканно-иронический стиль, относящийся к характеристикам людей света и светских обычаев, контрастных индейской культуре: «И таким-то образом дела шли в продолжение целого месяца. Миссис Эпингуэлл прилагала все старания к тому, чтобы ослабить действие чар греческой танцовщицы на Флойда Вандерлипа, хотя бы до приезда Флосси. Флосси, неустанно, изо дня в день пробираясь по ужасающе тяжелой дороге, все ближе и ближе подходила к месту, где ее должен был ждать возлюбленный. Фреда, со своей стороны, отчаянно боролась против венгерки, а венгерка не останавливалась ни перед чем в намерении и стремлении получить долгожданный приз. А мужчина, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, носился между ними, как легкий челнок, не помня себя от гордости и моментами считая себя вторым донжуаном».

Иногда грубая прямая речь персонажей, не говоря уж о речи автора, совмещается с высокой христианской оценкой или романически изысканным пассажем. Такие примеры уже приводились выше.

Персонажи, вроде Флойда, забываются в разговорах со светскими дамами и запинаются на полуслове, которое представляет собой вырвавшееся ругательство. Такое случается и с капитаном Ларсеном, и с Флойдом Вандерлипом: «Флойд Вандерлип чаще сжимал рукоятки лопат, чем женские руки, и это ощущение было теперь полно для него новизны и неведомой доселе прелести».

Изысканность прежнего романического слога причудливо сочетается здесь с предметной конкретностью Клондайка и грубостью характера героя, воспитанного этим Клондайком. И вот, очевидно, классическая фраза, раскрывающая суть такого художественного приема: «Флойду Вандерлипу пришлось прибегнуть к довольно резким выражениям для того, чтобы дать выход своему разочарованию и смущению». Лучше, кажется, не скажешь, тем более, что фраза «плодотворна» — служанка Алиса не любила слушать крепкую мужскую ругань и бросает на пол парку Флойда, об которую тут же спотыкается Фреда… «Флойд Вандерлип бросился к ней и, сильно сжав ее кисть, заставил подняться на ноги. Но она только рассмеялась в ответ. Она нисколько не боялась мужчин. Разве ей не приходилось выносить от них самое ужасное — и все же выжить?» Легкая ирония окрашивает это женское презрение и женское по сути повествование о нем.

Таким образом, мы ощущаем, насколько порой высок уровень литературного мастерства автора и насколько незаметны, органичны профессионализм и художественно-эстетическая составляющая его прозы в коротком жанре рассказа или в такой вот интригующей читателей новелле.