Морской волк. Бог его отцов. Рассказы
Шрифт:
Наши глаза весело блестели, и мы едва сдерживали смех, обуваясь и перелезая через борт в лодку. Заглянув в ясные карие глаза Мод, я забыл все причиненное нам зло и помнил только, что я ее люблю и что это придаст мне силы проложить ей и мне обратный путь в мир.
Глава XXXVI
Два дня мы с Мод искали в море и вдоль берегов наши пропавшие мачты. Только на третий день мы нашли их все и даже нашу стрелу в самом опасном месте, там, где волны разбивались о суровый юго-западный мыс. О, какая это была тяжелая работа! Когда уже смеркалось, мы вернулись, измученные, в нашу бухточку,
Еще день изнурительной и опасной работы, и к нашему имуществу прибавились обе стеньги. На третий день мы добыли фок-мачту, две реи и оба гафеля. Ветер был попутный, и я надеялся доставить наш груз под парусом. Но ветер обманул меня, стих, и мы черепашьим шагом подвигались вперед на веслах. Это требовало от нас страшного напряжения. Я всей тяжестью налегал на весла и чувствовал, как тяжелые бревна тормозят ход лодки.
Уже спускалась ночь, и в довершение всего поднялся сильный ветер. Мы не только не продвигались вперед, но нас даже начало сносить в открытое море. Я греб, пока хватало сил, но теперь мои распухшие пальцы уже не могли удержать весел. Бедная Мод в изнеможении откинулась на корму. Я испытывал невыносимую боль в суставах и мускулах рук и, хотя основательно поел в полдень, теперь, от усиленной работы, снова проголодался.
Я убрал весла и нагнулся над веревкой, к которой были привязаны мачты и реи. Но Мод схватила меня за руку.
— Что вы хотите сделать? — спросила она тревожным голосом.
— Отрезать веревку, — ответил я.
Но мой ответ не удовлетворил ее.
— Пожалуйста, не делайте этого! — попросила она.
— Вы напрасно просите, — ответил я. — Уже ночь, и ветер относит нас от берега.
— Но подумайте, Гэмфри, если мы не уедем на «Призраке», нам придется остаться на острове на годы, быть может, на всю жизнь! Если его не открыли до сих пор, он может остаться неоткрытым и впредь.
— Вы забываете о лодке, которую мы нашли на берегу, — напомнил я ей.
— Это была промысловая лодка, — ответила она, — и вы прекрасно понимаете, что, если бы ее экипаж спасся, он вернулся бы сюда за котиками, которых здесь такое множество. Вы знаете, что эти люди не спаслись.
Я молчал и колебался.
— А кроме того, — медленно добавила она, — это была ваша идея, и я хочу, чтобы вы успешно воплотили ее.
Теперь, когда она перевела вопрос на личную почву, мне легче было отказать ей.
— Лучше несколько лет жизни на острове, чем гибель в эту ночь или завтра в открытом море. Вы знаете, что мы не подготовлены к такому плаванию. У нас нет ни пищи, ни воды, ни одеял, ничего. Вы и одной ночи не пережили бы без одеял. Я знаю ваши силы. Вы уже дрожите.
— Это только нервы, — сказала она. — Я боюсь, что вы не послушаетесь меня и отрежете мачты.
— О, пожалуйста, пожалуйста, Гэмфри, не надо этого делать! — взмолилась она секунду спустя.
Эта фраза, имевшая надо мной такую власть, положила конец нашему спору. Мы мучительно мерзли всю ночь. Несколько раз меня охватывала дремота, но боль от холода каждый раз будила меня. Как Мод могла это вынести, было положительно выше моего понимания. Я так устал, что не мог даже похлопать руками, чтобы согреться. Но все же у меня хватало силы время от времени растирать ей руки и ноги, чтобы восстановить кровообращение. А она умоляла меня не бросать мачт. К трем часам ночи она совсем окоченела. Я испугался. Вставив весла в уключины,
Забрезжило утро, и в его бледном свете мы долго разыскивали наш остров. Наконец, он показался черной точкой на горизонте, милях в пятнадцати от нас. Я осматривал море в бинокль. Далеко на юго-западе я заметил на воде темную линию, которая росла на моих глазах.
— Попутный ветер! — воскликнул я и сам не узнал своего охрипшего голоса.
Мод хотела ответить мне, но не могла вымолвить ни слова. Ее губы посинели от холода, глаза ввалились, но как мужественно глядели на меня эти карие глаза! Мужество, внушавшее сострадание.
Я снова принялся растирать ей руки и дергать их вверх и вниз, пока она не смогла действовать ими самостоятельно. Тогда я заставил ее встать, походить по лодке и, наконец, попрыгать.
— О, вы храбрая, храбрая женщина! — сказал я, когда краска начала возвращаться на ее щеки. — Знаете ли вы, что проявили большую храбрость?
— Я никогда не была храброй, — ответила она. — Пока не познакомилась с вами. Это вы сделали меня храброй.
— А я сам не был храбрым, пока не узнал вас, — ответил я.
Она одарила меня быстрым взглядом, и снова я уловил мерцающие огоньки и еще что-то, таившееся за ними в ее глазах. Но это длилось только мгновение. Потом она улыбнулась.
— Этому, вероятно, способствовала обстановка, — заметила она; но я знал, что она не права, и меня интересовало, знает ли она об этом сама.
Задул свежий ветер, и скоро лодка, борясь с волнами, начала приближаться к острову. В половине четвертого мы миновали юго-западный мыс. Мы страдали не только от голода, но и от жажды. Губы у нас пересохли, потрескались, и мы не могли увлажнять их языком. Потом ветер медленно стих. К ночи опять установился мертвый штиль, и я снова, едва шевеля руками, взялся за весла. В два часа утра нос лодки коснулся берега нашей внутренней бухты, и я вылез причалить. Мод не могла стоять на ногах, а у меня не хватало сил нести ее. Я уронил ее на песок, упал при этом и сам, и когда немного оправился, то взял ее за плечи и кое-как доволок по берегу до хижины.
Следующий день мы не работали. Мы спали до трех часов дня, по крайней мере я. Проснувшись, я застал Мод, занятую стряпней. У нее была способность удивительно быстро восстанавливать свои силы. Ее хрупкое тело лилии обладало огромной выносливостью, какой-то цепкостью, трудно совместимой с ее явной слабостью.
— Вы знаете, что я поехала в Японию ради здоровья, — сказала она мне, когда после обеда мы сидели у огня и наслаждались полным покоем. — Я никогда не была особенно сильной. Врачи советовали мне предпринять морское путешествие, и я выбрала самый длинный путь.
— Вы не знали, что выбираете, — рассмеялся я.
— Но благодаря этому опыту я стану другой, — ответила она, — и, надеюсь, лучше. Во всяком случае, я буду глубже понимать жизнь.
Когда короткий день погас, мы заговорили о слепоте Вольфа Ларсена. Она была необъяснима. О серьезности его положения я мог судить по высказанному им намерению остаться и умереть на Острове Усилий. Если он, сильный человек, безумно влюбленный в жизнь, примирялся со смертью, то, очевидно, его угнетало что-то еще более тяжелое, нежели слепота. Мы знали о его ужасных головных болях и пришли к заключению, что у него какое-то заболевание мозга и во время приступов он терпит ни с чем не сравнимые муки.