Морской Волк
Шрифт:
– Хватит, Ионсон, – сказал второй. – Не видишь, что ли, совсем содрал с джентльмена кожу!
Тот, кого назвали Ионсоном, – человек могучего скандинавского типа, – перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго – судя по выговору, типичного кокни [1] – были мелкие, почти женственные черты лица; внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себя перезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный колпак на голове и грубый засаленный передник на узких бедрах
1
Кокни – уроженец Лондона, так обычно называют простой лондонский люд.
– Ну, как вы себя чувствуете, сэр? – спросил он с угодливой улыбкой, которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.
Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревянную переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснул зубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей над топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.
Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал:
– Хлебните-ка, это пойдет вам на пользу!
В кружке было отвратительное пойло – корабельный кофе, – но оно все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.
– Благодарю вас, мистер Ионсон, – сказал я. – Но не кажется ли вам, что вы применили ко мне слишком уж героические меры?
Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае, взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответ он молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь. Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы от неприятного ощущения шероховатой поверхности.
– Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, – сказал он на правильном английском языке, медленно, но почти без акцента.
В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем в них была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразу расположили меня к нему.
– Благодарю вас, мистер Джонсон, – поспешил я исправить свою ошибку и протянул ему руку.
Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.
– Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? – спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.
– Найдем, сэр! – живо отозвался тот. – Если вы не побрезгуете надеть мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.
Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мне почудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользить ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.
– Где я нахожусь? – спросил я Джонсона, которого не без основания
– Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, – неторопливо промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, как можно правильнее говорить по-английски. – Это шхуна «Призрак». Идем к берегам Японии бить котиков.
– А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я переоденусь.
На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение и замешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.
– Капитан – Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхал его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный. Его помощник...
Он не докончил: в камбуз нырнул кок.
– Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! – сказал тот. – Старик хватится тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, – беда.
Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с необычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этим то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надо разговаривать поосторожнее.
Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, от которого довольно скверно пахло.
– Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, – счел он нужным объяснить мне. – Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу ваше платье.
Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кока кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.
– Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас нежная, словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что вы – джентльмен.
Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он помогал мне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикосновения вызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда он дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевших и бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с переодеванием, чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нужно было еще договориться с капитаном относительно доставки меня на берег.
Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным воротом и подозрительными, похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанемент неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых башмаков и синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина оказалась дюймов на десять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть через нее душу лондонца, но, не обнаружив таковой, оторвал со злости кусок оболочки.
– Но я не знаю, кого же мне благодарить? – спросил я, облачившись в это тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала, а поверх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едва доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.