Мощное падение вниз верхового сокола, видящего стремительное приближение воды, берегов, излуки и леса
Шрифт:
Но ничего такого Козел сказать не успел, потому как получил хрусткий удар чем-то широким и плоским (вроде доской) по затылку и с копыт мигом свалился.
Били его долго, но били совсем не крепко. Колька лежал на боку и удобно закрывался руками-ногами. Вскочить он отнюдь не пробовал и даже временами про себя злорадно ухмылялся: силенок нет, а драться лезут! Сейчас устанут, он вывернется. Убежит, а потом они с Семеном вернутся…
Козел принадлежал к породе тех людей, которые сами ищут побоев, которым приятно быть битыми. Колька вспомнил вдруг, как он еще совсем недавно просил Сеньку дать ему, Козлу, в морду…
Еще один тяжкий удар доской по голове оборвал Колькины мысли о бомжах, о себе, о Сеньке.
Кольке и раньше случалось терять сознание. Просто
Кончив бить, три бурлачка суетливо, но все ж и сноровисто потащили потерявшего сознание Козла к воде. Двое готовы были уже окунуть Кольку в весеннюю воду, а затем бежать от него, очнувшегося, куда глаза глядят, когда старший сообразил вдруг:
— Стой, братва, не то, не так! Мы его счас во как… На волю волн, а? Так что ль говорится? Тут выгиб, излука! Как раз на стремнину его, суку, и вынесет! А ну, ищи веревки!
Воровато оглядываясь на яхту, чуть подрагивающую на изломах воды под мелко рассеянным и слабосильным еще солнечным туманцем, двое бурлачков кинулись к моторке, вмиг перерыли там все вверх дном, нашли два мотка веревки и один немалый бунт проволоки. Старший бурлачок подтащил тем временем Кольку к куску крепкого сплошного деревянного забора, выплеснутого весенней водой на берег…
Очнулся Колька от узкого проволочного холода в ногах. Показалось: какой-то дурак положил на лытки длинные, ломающиеся от мороза льдинки. Чуть повременив, Колька открыл глаза и понял, что лежит на спине, в воде. Он хотел закричать, но не смог: рот его был плотно забит кислым, душным тряпьем. Колька захрипел, повел плечьми и ощутил, что накрепко привязан к чему-то плоскому. Он еще пошевелился. Плоское под ним слегка качнулось, и до Кольки дошло: он не просто лежит где-то на бережку притопленный, в мелкой водице, — а плывет по реке. Он скосил глаза, но уцепил взглядом лишь гребешок высокого волжского откоса. Береговой линии Козел не увидел. “Метров двести до берега”, — сообразил он и в страхе вновь сожмурил глаза.
9
Двое монахов ковырялись в моторке неподалеку от берега.
Дело монахов было нехитрое. Они должны были вынуть и вновь поставить две ивовые плетеные верши. Но одна из вершей за что-то зацепилась, надо было поддеть ее багром —багор тоже куда-то запропал. Дело как-то само по себе стопорилось, рассыпалось, заменялось созерцаньем реки, плывущей по ней жизни.
Одного из монахов звали отец Симфориан. Другой, мальчик-монах, был послушником. Имя ему было Виталий, и одеяние свое он носил покамест несмело, неловко. Одеты монахи были тепло: поверх ряс — ватные кацавейки, на ногах — высокие кирзовые сапоги, в сапогах ноги грели байковые обмотки. Волжские острые дуновенья наполняли и послушника, и монаха каким-то сладко взрывающимся, бело-пламенным восторгом. Они никуда не торопились и готовы были тянуть плетеные верши, искать багор. Чинить, если надо, мотор — хоть до полуденной молитвы. Обретались монахи близ новозаложенного Чудова монастыря. Было их пока только пятеро. Всю хозработу они делали сами, сильно уставали, но свежая волжская рыба и принимаемое в чуть больших, чем это полагается, количествах церковное вино веселили тела их, ярили дух.
10
Сокол давно уже перестал глядеть вверх, на солнце.
Сделав круг, на этот раз большой, он вернулся к берегу и стал медленно крутящимся глазком обегать береговую линию, бугорки, скосы, часть мелко рябящей, буровато-свинцовой с желтой каймою воды.
Досада
Ни приближение к воде, ни ложная игровая атака сокола не успокоили. Наоборот, падая вниз, он увидел, что и на плоту, и над плотом все стало хуже, опасней…
Тельце любой птицы окружено охранной зоной. Но охранная эта зона, охранная территория есть не только у тела птицы. Есть такая зона и у жизненных ее интересов. От двухсот метров и до десяти километров простирается эта зона: беда тому, кто нарушит ее границы!
Личное воздушное пространство сокола было нарушено. Вот потому-то тревога, проявляющаяся мелкой дрожью, забирающаяся глубоко под маховые перья и щекочущая нежную пупырчатую мездру, — никак не хотела уйти. И здесь до сокола, наконец, дошло: смущает его и беспокоит темное облачко, вьющееся над привязанным к плоту человеком. Именно это облачко нарушило личное воздушное пространство сокола, очерченное сегодня утром! И хоть облачко висело далеко внизу, ближе к стержню великой воды, — птице оно мешало. Мешало, несмотря на то, что сокол, не будучи, подобно орлу-холзану или той же скопе, властелином воды, не будучи пастырем и нежным поедателем плывущей в ней рыбы, змей, ужей, ужих, — всегда жался к берегу.
Вообще, ни рыба, ни рачье племя сокола к себе не влекли. Не было в них той смеси приязненного и отвратительного, не было в них той гордыни и обреченности, которые рождают влечение и любовь. Влекли же к себе сокола из всего плывущего по воде (помимо страстно выпасаемых им гусей, уток, птиц помельше) только ладьи и лодки, только сидящие и лежащие в них люди, которых соколу всегда хотелось сопровождать до самого конца их пути, до дельты, до гирла рек, вливаемых в низкие небеса. Сопровождать, чтобы охранять и оберегать их личное воздушное пространство, чтобы помогать им уходить в синеву, за осязаемые людьми пределы. Так охранял и оберегал сокол бога Ра, плывшего когда-то в узкой, грубоокрашенной в красный и синий цвет, с носом, завернутым назад, ладье. Так сопровождал он уходящих на утлых камышовых лодках в призвездные пространства сирийских и египетских авв.
Соколов было много. Душа у них была одна. Общими или похожими были их действия, их намеренья, их воспоминания и зыбкие сны. Вот и сейчас белый верховой сокол, сокол судьбы, сокол странствий, чувствовал: он действует так, как и надобно действовать каждому из соколов могучего Хорра, каждому из соколов великих пророков и радующихся жизни в бесконечном плаче пустынных авв…
Облачко висело почти над плотом. Сейчас оно стало совсем прозрачным, а еще недавно было темным, плотным. Эта игра плотностью и прозрачностью испугала, но и раззадорила сокола, и он, круто развернувшись, стал заходить на облачко слева, далеко и опасно отрываясь от береговой линии, от обрывов, скосов, от сыплющихся комков глины, от речного песка.
11
Егерь все еще глядел на сокола, когда птица, вдруг коротко и нежно изломав свой полет, стремглав пала вниз. Правда, так ни до чего и не долетев, сокол снова выровнял линию движенья, а затем, помедлив, стал забирать круто влево и миновав излуку, пошел к стремнине, на стрежень…
“Играет соколок! — заулыбался егерь. — Играет. Ну, стало быть жив будет… Да так ведь оно и всегда бывало: где б ни летал сокол, везде ему свежий мосол…”
Егерь повел покатым борцовским плечом, легко кинул в сторону правую руку, как бы отпуская с этой на удивление крепкой руки приязненную сердцу, тайно целуемую и в крыло, и в шею, и в гузку птицу. Он вроде даже услыхал резкий, тонкий, почти детский крик сокола. И тотчас припомнил: такого же тона соколиный крик слышал он в Москве, в Кремле, где соколов понапрасну мучат вороньей службой, держат для игры и на привязи.