Москитолэнд
Шрифт:
Я убираю наличные и банку в рюкзак, сую бумажную трубку в карман и, придерживая голову Арлин одной рукой, оборачиваюсь к приятной паре позади нас:
– Привет, ребятки. – Почему-то британцев люди слушают куда охотнее – знаю не понаслышке, на примере неизменно крутого маминого акцента. – Мне очень нужно попасть в клозет. Не возражаете, если я перелезу через ваши места? А то тут спит милейшая пожилая леди, и мимо протиснуться весьма проблематично.
Только «весьма» в моем исполнении звучит как «асьма».
Их рты изгибаются в улыбках, и я мысленно лишаю их статуса «приятная
– Ты откуда, подруга? – спрашивает Его Уродливое Зубейшество.
С матерью-англичанкой учишься легко распознавать фальшивый акцент в кино и телепередачах, и это одна из причин, почему я так хорошо притворяюсь. И по той же причине я сразу понимаю, что парень наверняка настоящий британец.
– Оксбридж, – говорю.
Да чтоб тебя, Мим! Лондон, Кембридж, Оксфорд, Ливерпуль, Дувр… а в Лондоне я даже бывала. Вообще-то, дважды – на семейных сборищах. Но нет. Оксбридж. Окс-гребаный-бридж.
Ее Уродливое Зубейшество улыбается Его Уродливому Зубейшеству:
– Дорогой, разве у тебя нет друга в Оксбридже?
Он уже едва сдерживает смех:
– О да, дорогая, Найджел там жил, но переехал в Бамликтон, помнишь?
– В Бамликтон или все же в Лонкамдонфордбриджетон?
К несчастью для меня, они тоже способны распознать настоящий британский акцент. Заливаясь хохотом, они поднимают свои монархические задницы с сидений, и я лезу через них в проход. Учитывая верхний отсек, тут тесновато, но все получается. Я шагаю в хвост автобуса (под все еще звенящий в ушах смех британцев) и, проскользнув в уборную размером со шкаф, сдвигаю щеколду на «ЗАНЯТО». Зеркало над раковиной такое крошечное, что едва вмещает мое лицо, и мгновение я размышляю, не пора ли нанести боевую раскраску. Ведь прошло достаточно времени, правда? Ну ладно, хорошо, я красилась только прошлым вечером, но с учетом «последних новостей» кто станет меня винить? Я сую руку в карман, поворачиваю тюбик с маленьким серебряным кольцом посередке и…
«Терпение, Мэри».
С глубоким вдохом пихаю губную помаду глубже в карман и, вытащив секретные бумажонки Кэти, сажусь на пластиковую крышку унитаза. Стягиваю резинку, разворачиваю трубку и читаю. Первый листок – отвратительная любовная переписка между Кэти и папой. Я бы почку отдала, чтобы это развидеть. Привстав, поднимаю сиденье и бросаю гадость в унитаз. Следующие шесть страниц – тоже письма, но совсем не похожие на первое и написанные очень знакомым почерком.
Кэти.
Ответ на твое последнее письмо – нет.
Кроме того, пожалуйста, не делай вид, будто я не справляюсь. Как дела у Мэри в новой школе?
Передай ее отцу, что я спрашивала.
Ив.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Кэти.
В моей комнате нет телевизора. По-моему, так не должно быть. Разузнаешь, что там и как?
Меня здесь никто не слушает. И да, я в курсе, что перед улучшениями всегда становится
И.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Кэти.
Это чертовы люди не хотят слушать. Ты звонила насчет телика?
И.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Кэти.
Мне лучше. Пожалуйста, поговори с Барри о стратегии выхода.
И.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Кэти.
Серьезно, я здесь умру.
Прошу, помоги.
И.
Шестое и последнее письмо – беспорядочные каракули, без приветствия и подписи. Перечитываю его раз десять.
«ПОДУМАЙ ЧТО БУДЕТ ЛУЧШЕ ДЛЯ НЕЕ.
ПОЖАЛУЙСТА, ИЗМЕНИ РЕШЕНИЕ».
Каждая капля Мим-крови бросается мне в голову, окружает мозг крошечными тромбоцитами и сжимает его. Не могу дышать. Не могу думать.
Не могу.
У мамы рак. Груди, легких, печени – неважно. А может, тиф. Люди вообще им сейчас болеют? Не уверена. Она легко могла подцепить какой-нибудь смертельный птичий грипп. Ну, в смысле, это ж сраные птицы! Они могут добраться куда угодно. Впрочем нет, это глупо. Или не глупо, но явно попало бы в новости. Я бы узнала. Все же главный подозреваемый – рак. Им вечно все болеют. Но зачем из всех людей в мире обращаться за помощью к Кэти?
Правая рука практически по собственной воле сжимается в кулак, сминая первые пять писем в плотный снежный ком. Я встаю и поднимаю пластиковую крышку. Любовное письмо опустилось на дно – метафора на вес золота. Я бросаю туда же эпистолярный снежок и нажимаю на кнопку смыва. Затем поворачиваюсь к зеркалу, стираю с поверхности грязь и смотрю на свое отражение. Худосочное. Как палочный человечек.
Долбаная Кэти!
До того как мамин телефон отключили, я звонила раз в день. Кэти сказала, что, наверное, не стоит. Мол, я должна дать маме немного личного пространства, будто речь о симпатичном парне или типа того.
Сжимаю этот последний листок в руке, точно боевой снаряд, и вдруг меня озаряет. А что, если Кэти прятала и другие письма? Мама уехала три месяца назад. Первые два (плюс еще немного) я получала по письму в неделю, а три недели назад связь оборвалась. Но вдруг нет? Кэти ясно дала понять, что не в восторге от моих звонков маме, так с чего ей одобрять переписку? Может, в доме осталась еще одна спрятанная банка из-под кофе с трехнедельными посланиями от мамы?
Разжимаю кулак, перечитываю буквы на снаряде.
«Подумай что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение».
Это обо мне. И для меня лучше всего быть с мамой.
Но Кэти не хочет, чтобы я ей звонила. Не хочет, чтобы писала. И конечно, не хочет, чтобы мы увиделись.
Новые искры распаляют глубокую, необъятную пламенную ненависть. Я запихиваю шестое письмо в карман и выуживаю свою боевую раскраску. Обычно это священный процесс, требующий немалой доли изящества. Но сейчас в этом плане я где-то между велоцираптором и нулем. Короче, далека от изящества.