Московиада

Андрухович Юрий Игоревич

— Тогда был, — невозмутимо говорит кассирша. — Ты чего без очереди спрашивал? Надо было не спрашивать, а, как все люди, стоять в очереди… Мудак!

Эта милая московская привычка к незнакомым обращаться на «ты»! Это проявление вселенскости, всечеловечности, всебратскости русского национального духа!

Но кучерявый начинает плакать громче, и ты, не выдержав, отдаешь ему свои полтарелки:

— На тебе твой бульон. Только успокойся и не реви…

И как можно скорей уходишь с пластиковым подносом в руках. А суетливый и не думает благодарить или отказываться. Цапнул тарелку, вроде так и надо, и сразу перестал завывать.

Высмотрев

свободное место около какого-то маниакального депрессанта, меланхолически цедящего из стакана какао, ты устраиваешься рядом.

— Приятного аппетита, — говоришь ты.

Но он ничего на это не отвечает, лишь через какую-то минуту молвит куда-то в сторону — вроде тебе и не тебе:

— Вот вы пожелали мне приятного аппетита. Но сделали это неискренне; во-первых, потому, что вам нет до меня никакого дела; во-вторых, потому, что прекрасно знаете, насколько неуместно такое пожелание в таком месте и при такой еде. Все меньше воспитанных людей вокруг. Традиционные русские пожелания утрачивают свой смысл. Видите, то, что я пью, называется «какао». Но разве это настоящее какао? Это вискоза, стекло, свинец, песок — все что угодно, но не какао!..

Молча начинаешь войну со скользкой курицей. Главное — не втягиваться в дискуссии с сумасшедшими.

— Единственная тут воспитанная женщина — это старенькая уборщица, — рассказывает тем временем депрессант. — Ей сто пятьдесят лет. Это графиня Лидовских. Она танцевала вальсы с покойным императором Александром Вторым. Какая мощная и высокая культура!

— А с двумя следующими императорами? — все-таки спрашиваешь ты, жуя куриную подошву.

— Что вы имеете в виду?

— Танцевала ли она с двумя следующими императорами — Александром Третьим и Николаем Вторым? Имела ли интимные отношения с Гришкой Распутиным? Пошла ли в сестры милосердия во время Первой мировой войны? Сбежала ли в Крым под защиту Врангеля в Гражданскую? Преследовалась ли Чека, Огэпэу, Энкавэдэ, Эмгэбэ, Кагэбэ? Копала ли окопы под Москвой летом и осенью сорок первого, когда ей исполнилось ровно сто? Принимала ли участие в послевоенном восстановлении народного хозяйства, в освоении целины, в запуске первого космического спутника Земли, в XXII съезде КПСС? Понесла ли моральный ущерб в годы застоя? Как встретила ветер перемен и плюрализм мышления?..

Депрессант вытаскивает из порыжевшего портфеля початую бутылку «КВН» — крепкого виноградного напитка.

— Вижу, вы кое в чем разбираетесь, — подмигивает тебе довольно заговорщицки. — Угощайтесь.

Незаметно для других припадаешь к горлышку кавээна. Делаешь один, два, три, четыре глотка. Несусветная гадость! Едва переводишь дух.

— Рад, что теперь молодежь тоже кое-что знает о нашей истории, — оживает депрессант. — О нашей героической славной истории. С вашего позволения, — и он прикладывается к бутылке.

— Ведь история могла сложиться иначе, — сообщает он, запив кавээн несколькими глотками вискозы, стекла, свинца, песка — только не какао.

— Могла, — решительно соглашаешься ты. — Но и так неплохая!

Появляются несколько цыганят с протянутыми руками, и ты даешь им кусок хлеба. Разозленные, они отходят.

— Историю не выбирают, — почему-то заявляет депрессант.

— И потому она не могла сложиться иначе, — соглашаешься ты.

— Хотите еще? — знакомая бутылка снова выныривает из портфеля.

— Не вижу оснований, чтобы отказываться, — цитируешь ты одного знакомого остряка.

И снова вливаешь в себя гадкий «виноградный напиток».

— Меня

до сих пор удивляет, почему в нашей истории все произошло именно так, а не иначе, — говорит, выдержав паузу после долгого глотка, депрессант.

— Действительно, — киваешь головой ты, — тут есть чему удивляться! История могла пойти совсем по-другому…

— Могла, — соглашается депрессант. — Но лучше бы она не могла.

— История не знает субъюнктива, — объясняешь ему ты. — Сослагательного наклонения. Ферштейн?

— Яволь, майн фюрер! — отвечает на это депрессант, и вы вдвоем начинаете безумно хохотать.

Но в это время в «Закусочной» появляются двое патрульных омоновцев. Они внушительно проходят по залу, о чем-то переговариваются с цыганским табором в дальнем углу, обыскивают между прочим пару наркоманов-анархистов, а потом, обратив внимание на спящего на подоконнике, весело подходят к нему и начинают лупить своими палками его бессознательное отравленное тело. И черные береты подскакивают на их неправильной формы головах.

«Гестапо!» — хочется крикнуть тебе на весь зал, но старый депрессант затыкает тебе глотку бутылкой кавээна.

— Не делайте глупостей, — шипит он почти шепотом. — Мы с вами тут не для этого. Одним неосторожным выкриком вы можете засыпать все дело…

— Какое еще дело? — интересуешься ты, допив последние капли кавээна и вытирая усы рукавом.

— Дело спасения России, — тем же шепотом отвечает депрессант.

— От кого?

— Это тайна, — прикладывает депрессант палец к губам. — Ферштейн?

— Спасибо, сыночек, — говорит старенькая графиня Лидовских, забирая со стола пустую бутылку, неосторожно оставленную тобой.

Тебе очень хочется низко склониться и поцеловать ей руку, старую, сморщенную руку графини Лидовских, в которой она держит вонючую тряпку для вытирания столов. Едва удерживаешься, чтобы не поцеловать.

Омоновцы все еще лупцуют спящего на подоконнике, которому от этого, наверно, снится что-то неприятное.

— Эге, да он мертвый, — вдруг догадываешься ты и видишь, как постепенно все в «Закусочной» начинают это понимать, даже омоновцы. Они перестают молотить его, а, напротив, начинают щупать его пульс, прислушиваться к сердцу, расстегивать под замасленным пиджаком не менее замасленную рубашку. Около мертвого собирается целая толпа — тесная и заинтересованная.

— Еще одного из наших не стало, — говорит поучительно депрессант. — Еще один российский человек пал жертвой большевизма. Не слишком ли много, господа коммунисты? — он скрежещет зубами, будто в аду. — Но ничего. Ничего, ничего. И эта кровь будет отплачена. И эта кровь. Невинная кровь…

И тут ты замечаешь, как он достает из порыжевшего старинного портфеля гранату типа Ф-1 и уверенно начинает возиться с кольцом, монотонно приговаривая при этом: «И эта кровь. Невинная кровь». Ты еще успеваешь схватить с подоконника свою сумку и добежать к выходу. Успеваешь также промчаться метров двадцать до подземного перехода. Уже из-под земли слышишь взрыв неимоверной силы — так, будто двадцать ампирных «Закусочных» взлетело в воздух, навек вознеся в московское небо и старого маниакального террориста, и двух омоновцев, которые так ничего и не поняли, и тело в замасленном пиджаке, и цыганский табор с телегами и кибитками, и беззубую графиню Лидовских, и всех других, вместе с азербайджанцами, армянами, белорусами, грузинами, казахами, киргизами, молдаванами, россиянами, таджиками, туркменами, узбеками и украинцами…