Московиада
Шрифт:
Историю не выбирают. Но она могла бы сложиться иначе.
Панораму своих отношений с женщинами я развернул перед Вашей Королевской Милостью в прошлый раз. Теперь о моих отношениях с Кагэбэ. Сомневаюсь, Ваша Лазурность, что Вы хоть немного знаете об этой институции. Если нет, то Вы сложите для себя полнейшее представление из моего дальнейшего рассказа.
Дело-то в том, что в моей биографии заложена бомба замедленного действия. Я могу даже умереть (во что почти не верю), но она все равно когда-нибудь взорвется. Радостно и празднично же будет первому попавшемуся историку литературы найти в один прекрасный день в одном из только что рассекреченных архивов кое-что про меня! И про меня тоже. Ибо не я там первый, не я и последний.
О существовании такой фирмы как Кагэбэ,
Но это все лирика, Ваша Королевская Милость. (Необязательная пауза перед произнесением главного.)
С годами мы все больше догадываемся о мире, о своем возможном месте в нем. Вот, например, я с семнадцати лет до двадцати двух. То есть в студенческие свои годы. Поэт-нонконформист, поклонник чистого искусства, почитатель старой живописи и новейшей рок-музыки, частично увлеченный индуизмом в изложении Рамачараки, потом первое приближение к христианству, — словом, довольно традиционный вариант поисков и сомнений богемной молодежи в сумерках империи конца семидесятых — начала восьмидесятых. Подчеркивал при любом удобном случае свое неверие в насаждаемый сверху общественный строй, в какие-то там коммунистические идеалы (теперь Вы можете улыбаться, Ваша Вечность, а тогда это было на самом деле предметом небезопасных дискуссий!). Вместе с тем я все время старался найти определенные точки согласия с действительностью. Искал какую-то персональную нишу, то есть способ остаться незапятнанным в окружающем океане говна. Перечень авторитетов и символов веры для меня тогдашнего тоже довольно традиционный и красноречивый: Рильке, Гессе, Маркес, Борхес, потом вдруг Владимир Соловьев…
Вот это мой тогдашний мир, в общем чистый, невинный (что даже противно), мой очерченный круг, а где-то там, вне, рыщет Кагэбэ, кого-то обыскивает, обнюхивает, арестовывает, высылает, депортирует, но я в эти игры не играю, слишком все это узко для меня, воспитанного и выросшего на барочных концертах, на фильмах Тарковского и стихах Аполлинера. И что, в конце концов, с того, что мой далекий дед был когда-то комендантом уездной украинской полиции, а через некоторое время ушел в дивизию и погиб на поле боя еще в сорок четвертом? Мой дед, тот самый, подхорунжий УГА [13] уже в 1918 году, когда ему еще, собственно, восемнадцати не было?
13
УГА — Украинская Галицийская Армия, войска Западно-Украинской Народной Республики.
Но я существовал в своем кругу, а кагэбэ ходило где-то за ним. Изредка накатывала какая-то волна, будто предупреждение, легкое подергивание далеко вперед отпущенного поводка, первый звонок в театре подлости перед позорным представлением. Вот выгнали из института моего знакомого художника, потому что он заявил на экзамене, что не читал и читать не собирается проект новой Конституции. Вот другой знакомый художник бросает все на свете и оказывается почему-то в Таллине — так, будто там уже заграница. А вот официальные глухие двери на четвертом этаже института с ничего не говорящей табличкой «Первый отдел». Говорят, будто за этими дверьми каждый из нас лежит в своей персональной папочке — совсем прозрачный, со всеми данными, столь необходимыми для империи. Там о нас знают даже то, чего мы сами о себе не знаем.
Вот еще несколько лет проходит. Кто-то там что-то, конечно, про меня докладывал. На работе по окончании института, в армии. Из армии возвращаюсь уже с несколькими удачными публикациями. Уже меня знают как поэта. Уже моя книжка скоро увидит свет!
И тут уже чувствую их близкое настырное дыхание. Сигналы уже не просто сигналы, звонок уже не просто звонок, а два звонка. В издательстве, где готовится моя первая книжка, редактор вполголоса намекает, что мной интересовались.
Книжку мне они в тот раз сразу не зарубили. А я больше всего боялся именно этого. Так что был очень счастлив, когда она вышла. И, оказывается, игра только начиналась, а я, дурак, уже считал ее законченной, мало того — выигранной. Даже решил быть благородным и сурово придерживаться джентльменских правил. Так что никому на свете не исповедался в первом своем свидании. Думал, что и в последнем.
А они тем временем работали. Копали вглубь, прорабатывали версии, перебирали варианты. Делали запросы в Киев, Москву, Прагу, Краков, Вену, беспокоили резидентов в Америке. Прочитали мою книжку. Проанализировали. Так прошло больше года.
И вот уже все три звонка прозвучали. И снова банальный вызов в упомянутый военкомат. А должен при этом обратить внимание, что год при этом уже восемьдесят шестой, и московская верхушка уже планирует что-то там демократизировать и смягчать, но госбезопасность еще этого всерьез не воспринимает, а наоборот — расценивает как намек сверху на новую активизацию. Пора, мол, снова идти в наступление по всему идеологическому (ну да!) фронту.
В этот раз в отношении моей скромной и на самом деле аполитичной персоны был составлен целый план — гибкий и многоступенчатый. Такая стрельба из пушек по воробьям. В военкомате, в том самом классе, встретил меня еще один гражданский, уже другой. Начал с похвал моей книжке. Жене его (хе-хе), мол, очень нравится, хоть сам он в поэзии, разумеется, не слишком, но жене своей доверяет в ее литературных вкусах. Потом попросил меня почитать в рукописях произведения некоторых других поэтов, малоизвестных, а потом, в письменной форме, сделать для него что-то типа рецензии: есть ли у этих людей талант, можно ли считать данные рукописи поэзией, несут ли они в себе какой-нибудь позитивный здоровый смысл. И вынимает из своей папки какие-то общие тетради. Нет, говорю, спрячьте назад, я таким не занимаюсь. Я поэт, а не рецензент, говорю, теорию литературы знаю крайне слабо, окситоническую рифму от парокситонической отличить не могу.
А вы не с точки зрения теории, Отто Вильгельмович, а так вот от души, по-простому, как чувствуете. Нет, говорю, не выйдет. Душа — это великая тайна. Зря вы, Отто Вильгельмович, зря. Ну да ничего. Сгоряча большие дела не делаются. Давайте через неделю снова встретимся. Спокойненько себе все обдумайте, теоретические знания углубите. Только это мрачное здание с противогазами забудем. Встретимся лучше, ну, э-э, например, у фирмы «Мебель», да? И еще одно: чисто по-дружески прошу вас и умоляю, чтобы никому ни слова. Специфика такая, понимаете?
Почему, спросите меня, Ваша Королевская Справедливость, почему, сучий хвост, пошел ты к нему через неделю? Неужели не мог плюнуть, болван, на все их интриги, презреть все это грязное копошение и — не прийти? Я же не говорю — бросить в них бомбу, или застрелить ихнего генерала, или создать тайную организацию, нет. Не говорю и не требую. Но не пойти на это подлое свидание ты, охламон, мог?
Мог, Ваша Милость, и не пойти. Но я думал, что таким образом я выкажу свой страх, свою слабость. Не избегать единоборства, а идти ему навстречу, вот так я решил. А страх перед ними все равно был. Мистический страх перед самой грозной силой империи. Силой тайной и безжалостной, профессиональной и вооруженной.