Московская сага (Книга 1)
Шрифт:
И вот тут еще по соседству прорезался из шума гадкий голосок испитого юнца с лиловыми подглазьями... "Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед...". Он хорошо знал этот тип штабных кокаинистов из богемы, губки и носик вечно вздуты, раздражены, сродни каким-то ботаническим присоскам... вот именно такие дурили головы стишками и белым порошком... кому? ... вот именно нашим девушкам, тянули наших девушек в штабные закоулки, романтики, оскверняли наших девушек в чуланчиках, в платяных шкафах, даже и в сортирчиках, наших девушек растаскивали, употребляли их на диванах, за диванами,
Он еще понимал, что в голове у него проносится какой-то идиотский, да к тому же еще и белогвардейский вздор, что не так уж много он и встречал по штабам этих оскверненных так называемых наших девушек, однако ярость уже вздымала его на свой гребень, и, почти потеряв возможность сопротивляться ей, он сделал шаг к романтику революции.
– Позвольте вас спросить, а вы лично бывали в Кронштадте?
– Вообразите, комбриг, бывал!– запальчиво вскричал "юнец". Он, кажется, охотно принимал вызов. Белые глаза, дергающаяся щека, "юнец" был по крайней мере ничуть не моложе комбрига.– Я участвовал в штурме!
– Ага!– Никита плотно взял его за плечо, близко придвинулся. Значит, и расстрелы видели? Видели, как мы матросиков десятками, сотнями выводили в расход?
– Они нас тоже расстреливали!– "Юнец" пытался освободиться из-под руки комбрига.– В крепости был белый террор!
– Неправда!– вдруг завопил Никита, да так грозно, что все вокруг стихло, только мяукающий негритянский голосок долетал с пластинки.– Они нас не расстреливали! Матросы в Кронштадте большевиков не расстреливали! Они у нас только обувь снимали!– Круг лиц, скопившихся около него, вдруг поехал перед Никитой престранной лентой, объемы исчезли, остались только плоскости, он выпустил мягкое плечо.– У всех арестованных были конфискованы сапоги, это верно, - пробормотал он, - сапоги передавались босым членам команды... коммунисты взамен получали лапти...– Он снова взмыл.– Лапти, товарищи! Расстрелов не было! Даже меня, лазутчика, они не расстреляли! Это мы их потом... по-палачески... зверски!
Гости, огорошенные, молчали. Вдруг с антресолей простучали шаги, скатился Кирилл, яростно бросился к брату.
– Не смей, Никита! Не повторяй клеветы!
Вероника уже висела на плече мужа, тянула в глубину дома, мама Мэри шла за ними с подносом аптечных пузырьков. Дядюшка Галактион замыкал шествие, жестами успокаивая гостей - бывает, мол, бывает, ничего страшного. С порога Никита еще раз крикнул:
– Каратели! Кровавая баня! В жопу вашу романтику!
Наркомвоенмор и в самом деле чувствовал себя значительно лучше. Он улыбался профессору Градову, пока пальцы того - каждый будто отдельный проникновенный исследователь - ощупывали его живот и подвздошные области.
– Кажется, ваш сын, профессор, служит в штабе Тухачевского? Я знаю Никиту. Храбрый боец и настоящий революционер.
Борис Никитич сидел на краю постели, бедром своим упираясь в бедро командарма. Тысячи
Пальпируя треугольник над двенадцатиперстной кишкой и проходя через порядочный жировой слой все глубже, он обнаружил несколько точек слабой болевой чувствительности. Возможно, имеет место небольшой экссудат, легкое раздражение брюшины. Печень в полном порядке. Теперь возьмемся за аускультацию сердца.
Когда он склонился над грудью, то есть опять же над вместилищем героической легенды, Фрунзе на мгновение отвел в сторону его стетоскоп и прошептал почти прямо в ухо:
– Профессор, мне не нужна операция! Вы понимаете? Мне ни в коем случае сейчас не нужна операция...
Глаз в глаз. Белок самую чуточку желтоват. Веко на секунду опускается, давая понять, что профессору Б.Н.Градову оказывается полное и конфиденциальное доверие.
Происходит, кажется что-то неладное, подумал Борис Никитич, выходя из палаты наркома. Странный пафос Рагозина, этот шепот... ммм... пациента... Какие-то странные "тайны мадридского двора"... Повсюду посты, странные люди... Больница, кажется, занята армией и ГПУ...
Не успел он пройти и десяти шагов по коридору, как кто-то тронул его за рукав. Тоном чрезвычайной серьезности было сказано:
– Пожалуйста, профессор, зайдите вот сюда. Вас ждут.
Тем же тоном сопровождающему Вуйновичу:
– А вас, товарищ комполка, там не ждут.
В кабинете заведующего отделением две пары глаз взяли его в клещи. Белые халаты поверх суконных гимнастерок ни на йоту не прекрывали истинной принадлежности ожидающих; да она и не скрывалась.
– Правительство поручило нам узнать, к какому выводу вы пришли после осмотра товарища Фрунзе.
– Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, - пытаясь скрыть растерянность, он говорил почти невежливо.
– Сначала нам, - сказал один из чекистов. "Ни минуты не задержусь, чтобы застрелить тебя, сукин сын", - казалось, говорили его глаза.
Второй был - о да!– значительно мягче.
– Вы, конечно, понимаете, профессор, какое значение предается выздоровлению товарища Фрунзе.
Борис Никитич опустился на предложенный стул и, стараясь скрыть раздражение (чем же еще была вызвана излишняя потливость, если не раздражением), сказал, что склонен присоединиться к мнению Ланга - болезнь серьезная, но в операции нужды нет.
– Ваше мнение расходится с мнением Политбюро, - медлительно, подчеркивая каждое слово, произнес тот, кого Борис Никитич почти подсознательно определил как заплечных дел мастера, "расстрельщика".
– В Политбюро, кажется, еще не врачей, - ответил он пренеприятнейшим тоном.– Для чего, в конце концов, меня вызвали на консилиум?
"Расстрельщик" впился немигающими глазами в лицо - почти нестерпимо.
– Становясь на такую позицию, Градов, вы увеличиваете накопившееся к вам недоверие.